Гражданская война в России. За правду до смерти

Истоки красного террора, утверждал Б. Рассел, «лежат в большевистском мировоззрении: в его догматизме и его вере, что человечество можно полностью преобразовать с помощью насилия»{954}. Террор коренится в самой природе советской власти, вторил С. Мельгунов, идея перестройки мира на новых началах социальной справедливости «органически была связана с насилием над человеком и с полным презрением к его личности»{955}. «Оргия убийств “на классовой основе” постоянно оправдывалась родовыми схватками нового мира», – отмечают и авторы «Черной книги коммунизма»{956}.

Большевики не только не отрицали революционного террора, но и считали его неизбежным. Беспощадный террор сопровождал все буржуазные революции, в том числе английскую и французскую, социалистическая не должна была стать исключением. К. Маркс констатировал эту закономерность как объективную данность: «кровавые муки родов нового общества, есть только одно средство – революционный терроризм»{957}. В «Капитале» он пояснял: «Насилие является повивальной бабкой всякого старого общества, когда оно беременно новым»{958}.

Большевики полностью разделяли эти идеи: не найти в человеческой «истории других средств, чтобы сломить классовую волю врага, – утверждал Л. Троцкий, – кроме целесообразного и энергичного применения насилия»{959}. В социалистической революции, разъяснял В. Ленин, мы должны подавить сопротивление угнетателей, эксплуататоров, капиталистов, «чтобы освободить человечество от наемного рабства…»{960} «Революционное насилие расчищает дорогу будущему подъему, – дополнял Н. Бухарин. – И как раз тогда, когда начинается этот подъем, насилие теряет девять десятых своего смысла»{961}.

Первый номер газеты «Красный меч» Киевского ЧК в августе 1918 г. разъяснял своим читателям: «Для нас нет и не может быть старых устоев “морали” и “гуманности”, выдуманных буржуазией для угнетения и эксплуатации “низших классов”. Наша мораль новая, наша гуманность абсолютная, ибо она покоится на светлом идеале уничтожения всякого гнета и насилия. Нам все разрешено, ибо мы первые в мире подняли меч не во имя закрепощения и угнетения кого-либо, а во имя раскрепощения от гнета и рабства всех… Кровь? Пусть кровь, если только ею можно выкрасить в алый цвет Революции серо-бело-черный штандарт старого разбойничьего мира. Ибо только полная бесповоротная смерть этого мира избавит нас от возрождения старых шакалов!..»{962}

Руководитель ЧК Чехословацкого (Восточного) фронта М. Лацис 1 ноября 1918 г. конкретизировал: «Мы не ведем войны против отдельных лиц. Мы истребляем буржуазию как класс. Не ищите на следствии материала и доказательств того, что обвиняемый действовал делом или словом против советской власти. Первый вопрос, который вы должны ему предложить, – к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, воспитания, образования или профессии? Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого. В этом смысл и сущность красного террора»{963},[42].

Не случайно А. Деникин приходил к выводу, что: «большевики с самого начала определили характер гражданской войны: истребление… Террор у них не прятался стыдливо за “стихию”, “народный гнев” и прочие безответственные элементы психологии масс. Он шествовал нагло и беззастенчиво. Представитель красных войск Сиверса, наступавших на Ростов… (провозглашал): – Каких бы жертв это ни стоило нам, мы совершим свое дело, и каждый, с оружием в руках восставший против советской власти, не будет оставлен в живых. Нас обвиняют в жестокости, и эти обвинения справедливы. Но обвиняющие забывают, что Гражданская война – война особая. В битвах народов сражаются люди-братья, одураченные господствующими классами; в гражданской же войне идет бой между подлинными врагами. Вот почему эта война не знает пощады, и мы беспощадны»{964}.

Как ни убедительны все вышеприведенные заявления, факты свидетельствуют, что до середины 1918 г. красного террора не было. До революции большевики, в отличие от эсеров, вообще не признавали террора, как средства борьбы. В случае победы своей революции, отмечает историк И. Ратьковский, ими не предусматривалось и создания специального репрессивного органа, для подавления сопротивления побежденного класса: «Согласно представлениям большевиков диктатура пролетариата – это диктатура большинства и поэтому она будет более эффективной и демократичной. Поэтому она легко сломит прежнюю диктатуру меньшинства экономическими и контролирующими мерами, не прибегая для этого к насилию»{965}. Не случайно Л. Троцкий позже в беседе с американским писателем А. Вильямсом даже отметит, что «главное наше преступление в первые дни революции заключалось исключительно в доброте»{966}.