Гражданская война в России. За правду до смерти

«То, что с полным правом можно назвать террором, – отмечает историк С. Павлюченков, – тогда исходило не от правительства, а, так сказать, стихийно изливалось из глубин душ, облаченных в серые шинели и черные бушлаты, в виде их беспощадной ненависти к офицерству… до того, как террор превратился в большевистскую государственную политику, он являлся более продуктом “революционного творчества” масс (“русского бунта”), как на рубежах Совдепии, так и в ее центрах»{967}.

«После революции 25 октября 1917 г. мы не закрыли даже буржуазных газет и о терроре не было речи», – отмечал Ленин{968}. Член ЦК партии меньшевиков Д. Далин подтверждал: «Странно вспоминать, что первые 5–6 месяцев Советской власти продолжала выходить оппозиционная печать, не только социалистическая, но и откровенно буржуазная… На собраниях выступали все, кто хотел, почти не рискуя попасть в ЧК. “Советский строй” существовал, но без террора»{969}.

«Жизнь членов оппозиции в большевистской России была пока вне опасности (убийство Шингарева и Ф. Кокошкина в январе 1918 г. можно считать исключением)…, – замечает историк П. Кенез. – Репрессии еще не начинались: в конце апреля 1918 г. в Петрограде было лишь 38 политических заключенных, а кадетская газета “Речь” издавалась до конца мая». По мнению Кенеза, «Правительство просто не считало, что необходимы более жестокие действия»{970}. С. Мельгунов, говоря о том, как вели себя большевики по отношению к оппозиции в первые месяцы Советской власти, не находил в них врожденной склонности к террору: «Память не зафиксировала ничего трагического в эти первые месяцы властвования большевиков… Наша комиссия (тайно готовившая антисоветские заговоры. – Авт.) собиралась почти открыто»{971}.

Эту особенность – отсутствие красного террора до сентября 1918 г. – отмечал и ненавидевший большевиков французский дипломат Л. Робиен: «Большевики становятся жестокими, они сильно изменились за последние две недели. Боюсь, как бы в русской революции, которая до сих пор не пролила ни капли крови, не настал период террора…»{972} По данным не менее радикального противника большевиков историка С. Волкова: «В местностях, с самого начала твердо находящихся под контролем большевиков (Центральная Россия, Поволжье, Урал), организованный террор развернулся в основном позже – с лета-осени 1918 года»{973}. Другой свидетель, комендант Арчен, которому удалось бежать из Петрограда, сообщал: «Когда большевики пришли к власти, они были утопистами, гуманистами и великодушными провидцами – сегодня они больше походят на злобных сумасшедших. Их преступное безумие дало о себе знать в начале июля (1918 г.)…»{974}

Позицию большевиков в отношении террора к своим политическим противникам Ленин озвучил сразу после Октябрьской революции – в ноябре 1917 г.: «Нас упрекают, что мы арестовываем. Да, мы арестовываем… Нас упрекают, что мы применяем террор, но террор, какой применяли французские революционеры, которые гильотинировали безоружных людей, мы не применяем и, надеюсь, не будем применять, так как за нами сила. Когда мы арестовывали, мы говорили, что мы вас отпустим, если вы дадите подписку в том, что вы не будете саботировать»{975}.