Гражданская война в России. За правду до смерти

И это одна маленькая толика тех страшных фактов, которые накопились за историю Гражданской войны. Тем не менее, они говорят о том, что условия содержания в тюрьмах, как белых, так и красных мало, чем отличались между собой, за исключением самого количества заключенных. В «белых» тюрьмах и лагерях, как на Севере, так и в Сибири, по крайней мере, из доступных данных, доля заключенных (к численности населения данных регионов) в десятки раз превышала аналогичный показатель для Советской России.

Количество жертв

Сколько же было жертв красного террора? Ответ именно на этот вопрос дал такую широкую популярность книге С. Мельгунова:

При оценке количества жертв красного террора Мельгунов ссылается на «обобщающий очерк» комиссии, созданной Деникиным по расследованию злодеяний большевиков. Комиссия только за два года 1918–1919 гг. насчитала около 1700 тыс. жертв большевизма{1373}. Однако, как пришли к выводу авторы исследования «Население России в ХХ веке», опубликованном в 2000 г., цифра, приводимая комиссией Деникина, не имеет никакого научного обоснования{1374}. Историк С. Павлюченков в этой связи замечал, что «белогвардейская литература, бесспорно, впитала в себя элементы народного вымысла в описании красного террора»{1375}. Мельгунов сам признавал низкую достоверность приводимых им данных: «Допустим, что легко можно подвергнуть критике сообщение хотя бы с.-р. печати о том, что во время астраханской бойни 1919 г. погибло до 4 000 рабочих. Кто может дать точную цифру? И кто сможет ее дать когда-либо? Пусть даже она уменьшится вдвое. Но неужели от этого изменится хоть на йоту сама сущность?»{1376}

Мельгунов приводит и другие оценки, например, профессора Sarolea, который в эдинбургской газете «The Scotsman» № 7 ноябрь 1923 г. подводил такие итоги большевистским убийствам: «28 епископов, 1 219 священников, 6 000 профессоров и учителей, 9 000 докторов, 54 000 офицеров, 260 000 солдат, 70 000 полицейских, 12 950 землевладельцев, 355 250 интеллигентов и профессионалов, 193 290 рабочих, 815 000 крестьян. Автор не указывает источники этих данных. Надо ли говорить, что эти точные подсчеты, – отмечал сам Мельгунов, – носят, конечно, совершенно фантастический характер, но характеристика террора в России в общем у автора соответствует действительности»{1377}.

Мельгунов приводил и свою методику, говоря о которой историк Ю. Емельянов отмечает: если у Мельгунова счет расстрелянных и замученных идет на десятки и сотни тысяч, то у Солженицына – на миллионы и десятки миллионов{1378}. Действительно, Солженицын далеко превзошел своего предшественника, даже несмотря на то, что у Мельгунова количество жертв красного террора так же считается миллионами, например, он оценивает количество жертв красного террора за наиболее кровавый 1920 г. в 1500 тыс. чел{1379}. Определяя свой подход, Мельгунов пишет: «Среднюю (скромную) цифру (расстрелов) надо установить приблизительно 5 человек в день или помножив на 1000 застенков, – 5 000 и в год около 1,5 млн»{1380}. Подобные подходы к оценке количества жертв вынудили Даниэля и Охотина, первых публикаторов книги «Красный террор» в СССР, предупредить читателей, что Мельгунов и «не претендовал на научное освещение событий»{1381}.

Действительно, очевидно, Мельгунова цифры и факты волновали далеко не в первую очередь. Зачем же он тогда писал книгу? Какую цель преследовал?

Направление поиска ответа на эти вопросы давал сам Мельгунов, указывавший на то, что вся его книга сводится к обвинению красного террора и оправданию белого: «говоря о красном терроре, со спокойной совестью я мог в данный момент проходить мимо насилий эпохи белого террора»{1382}. Мельгунов, даже не проходил мимо, а просто отрицал его: «Мы готовы не верить диким “похвальбам” о расстреле 900 новобранцев в день сдачи Самары или 120 пленных красноармейцев на ст. Чишма. Мы можем ослабить оценку подавления восстания в Сибирском полку, даваемую Майским, или докладов полк. Галкина об обстреле артиллерийским огнем непокорных деревень; мы пройдем мимо захвата заложников Комучем…»{1383} Дело уже не в цифрах и фактах. А в чем?

Ответ на этот вопрос звучит в словах даже в целом благожелательно относящегося к Мельгунову Емельянова, который, предваряя издание его книги, отмечал, что она «имеет большое политическое значение», «имеет явный публицистический характер… не лишена пристрастности, автор ненавидит большевизм… (что) не способствует взвешенности суждений и выводов»{1384},[53]. Однако дело здесь не просто в пристрастности, а во вполне осознанном акте борьбы – книга Мельгунова, не историческое научное исследование, а пропагандистский памфлет являющийся оружием идеологической войны. И Мельгунов здесь был далеко не первым.