Греческие календы

"Ничего-то ты не понял! — устало подумал Август. — Сколько же несчастий ты принесешь Риму, если даже мое присутствие не стесняет тебя рассуждать о своих планах!

Бедный римский народ..."

Десять лет назад, согласившись на упорные просьбы Ливии усыновить Тиберия, ее сына от первого брака, он думал, что при таком преемнике народ скорее пожалеет о нем, и воздаст такие почести, какие не снились ни одному смертному. Теперь же похолодел от мысли, что народ проклянет его за то, что он оставил ему такого правителя. Нет, не Тиберию бы сидеть сейчас здесь. Не ему бы передал он с радостью великое наследство. Но кому?

Волею судьбы из всех его внуков в живых остался этот, если не считать безумного Агриппы Постума, сына его лучшего друга Агриппы и дочери от первого брака Юлии. Впрочем, так ли уж безумен этот мальчик?

Во время их тайного свидания на острове, куда он сослал внука, они, обливаясь слезами, клялись друг другу в любви и преданности. Постум вовсе не казался ему таким сумасшедшим и неотесанным, каким рисовала его Ливия. И один из немногочисленных свидетелей поездки на Планазию поэт Овидий, которого потом пришлось в угоду жене отправить в ссылку, утверждал, что мальчик вполне разумен, просто очень нуждается в ласке. Да, он вспыльчив, резок, но разве это самые худшие качества для будущего императора Рима?* Бронзовый меч коснулся нижней риски клепсидры.

Август задумчиво посмотрел на фигурку единственного воина римской армии, неподвластного его приказам. Наконец, чуть слышно вздохнул:

—Первый час дня... Пожалуй, еще не поздно.

—Только конец четвертой стражи! — по-военному подтвердил Тиберий, удивленно поглядывая на угасающего императора. Пока не поздно, я должен еще раз поговорить с Постумом... — прошептал Август.

—Что? — воскликнул пораженный Тиберий.

—С Постумом! — требовательно повторил Август слабеющим голосом. — Позови мне Агриппу Постума. Привезите его сюда. Скорее. Ну?..

* Звание "император" в республиканском Риме, в отличие от нынешнего понятия, обозначало лишь высший воинский титул, который формально не давал его обладателю никаких привилегий и власти. Со времен Августа титул императора постепенно начинал обозначать высшую военную власть. Вслед за этим укрепилась традиция называть всех римских монархов — императорами.

—Хорошо, отец... — поднимаясь со скамейки, неуверенно отозвался Тиберий.

Стараясь ступать тихо, он вышел из комнаты, старательно прикрыл за собой дверь.

Август сделал еще одну попытку подняться. Тщетно...

Когда-то в молодости на холоде у него деревенел, а потом отнимался указательный палец правой руки. Порой его сводило так, что он мог писать только с помощью рогового наперстка.

Теперь все тело казалось сплошным указательным пальцем. А наперстком — эта комната, которая давила на него, мучила, мешала дышать.

—Ливия! — шепотом позвал он, услышав голос жены за дверью.

Больше всего на свете ему захотелось, чтобы его вынесли из этой комнаты и понесли на носилках по городу, где его любят, боготворят, чтят. Донесли бы до самого моря…

Просторного, свободного.

—Ливия!..

Никто ему не ответил. Шум и голоса за дверью притихли. Он по-прежнему был один.

Совершенно один, если не считать равнодушно взирающего на него бронзового легионера, обоюдоострый меч которого уже приближался ко второй отметке. Беспомощный, жалкий правитель всего римского мира, словно в насмешку над ним носящий скромное звание императора.

Единственное, что еще оставалось ему, кроме громкого имени, наводящего страх на сограждан и ужас на целые народы, это его память. Она ласкала его теплыми руками матери, будила звоном мечей и воплями умоляющих о пощаде врагов, звала голосами Цезаря, Цицерона, Марка Антония, Клеопатры, Агриппы, Мецената, Вергилия…

Неожиданно на ум пришли стихи Овидия из его любовных элегий, ставших удобной ширмой для изгнания поэта в варварский город Томы: Зависть жадна до живых. Умрем — и она присмиреет Каждый в меру заслуг будет по смерти почтен.

"Овидий, Овидий! — вдруг вспомнил он. Нужно немедленно вернуть его из ссылки!

Впрочем, поздно. Все теперь поздно... Это Постуму надо мчаться ко мне, загоняя лошадей. А 27 мне уже можно поспешать не торопясь..."

— Ну, что?.. — нетерпеливо спросила Ливия сына, едва тот затворил за собой дверь в комнату умирающего Августа.

Тиберий, разогнувшись, резко повернулся к ней. Лицо его поменяло свое выражение.

Словно с бронзового зеркала стерли пыль, обнажив облик совершенно незнакомого человека.

Губы, стывшие в подобострастной улыбке у ложа Августа, властно поджались, угодливые глаза стали неподвижными и холодными, шея гордо выпрямилась.

Охранявшие входную дверь воины вытянулись по струнке, узнав в Тиберий своего удачливого в боях полководца.

Переговаривавшиеся до этого вполголоса лекарь и офицер претория* Сеян почтительно замолчали, видя перед собой достойнейшего преемника Августа. И только Ливия по известным лишь ей одной приметам сразу заподозрила неладное.

— Что случилось? — встревоженно спросила она, приказывая знаком лекарю и Сеяну покинуть залу.