Грегорианец. Четвёртый

– И лишь только потому, что вы не любите меня. Если бы вы любили, все это представлялось бы вам другим. Но если б вы любили меня… если б вы любили меня, счастье было бы избыточным, и я наверняка сошёл бы с ума! – он наконец коснулся её руки, робко и тут же отдёрнул, как от огня. – Да, госпожа Лау Шез, о которой вы только что упомянули, она была менее жестока. Некто любил её, и она отвечала на его любовь.

– Госпожа Шез не была императрицей, – прошептала Жанна, не в силах устоять перед выражением такого глубокого чувства.

– Значит, вы любили бы меня, вы, моя императрица, если б не были той кем являетесь? Скажите, любили бы меня тогда? Осмелюсь ли я поверить, что только ваш сан заставляет быть столь непреклонной и жестокой? Могу ли я поверить, что, будь вы госпожа Шез, бедный герцог Легг Ашер мог бы лелеять надежду?.. Благодарю за эти сладостные слова!

– Герцог, вы меня не так поняли, не так истолковали мои слова. Я не хотела так выразиться…

– Молчите, же! – прошептал герцог. – Если счастье мне даровала ошибка, не будьте так жестоки, чтобы исправлять её. Вы сами сказали, что меня заманили в ловушку. Возможно, мне это будет стоить жизни… Так странно получается, что у меня в последнее время предчувствие близкой смерти… – И по устам герцога скользнула печальная и в то же время чарующая улыбка.

– О, господи! – воскликнула Жанна, и ужас, прозвучавший в её голосе, лучше всяких слов доказывал, насколько сильно её чувство к нему, чем она желала показать.

– Я произнёс эти слова, отнюдь не для того, чтобы испугать. То, что я сказал, просто смешно, и поверьте, меня нисколько не беспокоит такая игра воображения.

– Раз так, то и я признаюсь вам, герцог, – прошептала императрица. – Меня тоже преследует предчувствие, преследуют сны. Мне снилось, что вы лежали на земле, окровавленный, раненный… Простите меня. Прошу вас… Уезжайте же, уезжайте, умоляю вас!

– О, как вы прекрасны сейчас! Как я люблю вас! – проговорил Ашер.

– Уезжайте, умоляю вас! Позже вы вернетесь в качестве посла, в качестве министра, в сопровождении телохранителей, готовых защитить вас, обязанных охранять… Тогда я не буду беспокоиться за вашу жизнь и буду счастлива видеть вас.

– Неужели это правда то, что вы говорите?

– Да.

– Тогда… тогда в знак вашего прощения дайте мне что-нибудь. Какую-нибудь вещицу.

– И вы уедете, если я исполню вашу просьбу?

– Да.

– Немедленно?

– Да.

– Вы покинете Гранжир? Вернетесь в Рош?

– Абсолютно точно.

– Подождите тогда…

Жанна удалилась к себе и почти тотчас же вернулась, держа в руках кофр с золотой инкрустацией, воспроизводившей её монограмму.

– Возьмите это, милорд, – протянула его. – Возьмите и храните.

Герцог принял дар и вновь упал к ногам императрицы.

– Вы обещали мне уехать, – произнесла она.

– И я сдержу слово! Вашу руку, сударыня, вашу руку, и я удалюсь.

Императрица протянула руку, закрыв глаза и другой рукой опираясь на Фанию, так как чувствовала, что силы готовы оставить её.

Герцог страстно прильнул губами к этой прекрасной руке избранницы.

– Не позднее чем через полгода, – проговорил он, поднимаясь, – я увижу вас, хотя бы мне для этого пришлось перевернуть всё.

И, верный данному слову, выбежал из комнаты. В коридоре он нашёл Кристину, которая с теми же предосторожностями и с тем же успехом вывела его за пределы Гартмана.

* * *

Во всей этой истории, как читатель мог заметить, был один человек, которым, несмотря на тяжелое его положение, никто не интересовался. Человек этот был господин лии Бон, почтенная жертва интриг политических и любовных, тесно сплетавшихся между собой.

К счастью, помнит ли или не помнит об этом читатель, мы обещали не терять его из виду.

Сыщики, препроводили его прямым путем в Бастион и там, трепещущего, провели мимо взвода солдат.

Затем, оказавшись в полуподземном коридоре, он подвергся со стороны своих провожатых самому жестокому обращению и был осыпан самыми грубыми ругательствами. Сыщики, видя, что имеют дело с человеком не дворянского происхождения, обошлись с ним, как с нищим.

Спустя полчаса явился секретарь, положивший конец его мучениям, но не его беспокойству, дав распоряжение отвести бедолагу в каземат допросов.

Обычно арестованных допрашивали в камерах, но с Бон не сочли нужным стесняться.

Двое конвойных в экзодоспехах, схватив злополучного домовладельца, заставили его пройти по двору, ввели в коридор, где стояло еще трое караульных, открыли неприметную дверь и втолкнули горемыку в комнату со сводчатым потолком, где находились только стол, стул и комиссар, восседающий на стуле и что-то помечавший в планшете за столом.

Конвойные подвели трепещущего арестанта к нему и по знаку комиссара удалились на такое расстояние, чтобы до них не мог достигнуть звук его голоса.

Комиссар, который до сих пор склонял голову над своими пометками, вдруг поднял глаза, желая проверить, кто стоит перед ним. Вид у него был неприветливый. Заостренный нос, желтые выдающиеся скулы, глаза маленькие, живые и проницательные. Голова на длинной, подвижной шее, вытягивающейся из-за ворота черной судейской мантии, покачивалась, вытягивающаяся из-под брони.