Грегорианец. Четвёртый

Комиссар прежде всего осведомился об имени, о роде занятий и месте жительства.

Допрашиваемый ответил, что зовут его лии Шель Бон, что ему пятьдесят один, что он живет на улице Флайтов Империи, в мегахолле номер одиннадцать.

Комиссар, вместо продолжения допроса, произнес длинную речь об опасности, которая грозит человеку, осмелившемуся сунуться в политику. Кроме того, он пустился в пространное повествование о могуществе кардинала, этого непревзойденного министра, победителя всех прежних министров, являющего блистательный пример для министров будущих, действиям и власти которого никто не может противиться безнаказанно.

По окончании этой ответственной части своей речи, вперив цепкий взгляд в несчастного Бон, комиссар предложил ему подумать о своем положении.

Размышления бедняги оказались несложны. Он проклинал день и час, когда Лау Орт вздумал женить его на своей крестнице, и в особенности тот час, когда эту крестницу причислили к императрице.

Основой характера домовладельца был глубочайший эгоизм в соединении со скупостью, приправленной трусостью. Любовь, испытываемая им к молодой жене, была чувством второстепенным и не могла бороться с врожденными свойствами.

Шель Бон серьезно обдумал то, что донесли до него. Он посмотрел, как готовится система записи допроса секретарём, развернувшим голомонитор на компактном проекторе.

– Однако, господин комиссар, – заговорил он с полным хладнокровием, – поверьте, что я более чем кто-либо знаю и ценю все достоинства его несравненного высокопреосвященства.

– Вот как? – недоверчиво переспросил комиссар. – Если это действительно так, то как же вы попали в Бастион?

– Как или, вернее, за что, вот этого я никак не могу сказать, ибо мне это и самому неизвестно. Но уж наверное не за поступки, которые могли бы быть неугодны господину кардиналу.

– Однако вы должны были совершить преступление, раз вас обвиняют в государственной измене.

– Не может быть! В государственной измене? – в ужасе заорал Шель. – В измене?.. Да как же несчастный домовладелец, может быть обвинен в государственной измене? Вы сами подумайте, господин комиссар! Ведь это же совершенно немыслимо!

– Господин Бон… – произнес комиссар глядя на обвиняемого так, словно его маленькие глазки обладали способностью читать в глубине души. – У вас есть жена?

Секретарь оторвался от наблюдения за потоками информации и изменений биоритмов допрашиваемого.

– Да, – с дрожью ответил Шель, чувствуя, что вот именно сейчас начнутся осложнения. – У меня… была жена.

– В смысле, была? Куда же вы её дели? – изумился комиссар, поправив планшет на столешнице.

– Её похитили, – пожал плечами домовладелец.

– Чудеса… – вздохнул комиссар. – Вот значится как!

Бон по этому «вот как!» понял, что дело его всё больше запутывается и кара не замедлит последовать.

– Продолжим. Её похитили. Ну, а кто именно похитил?

– Кажется, что знаю.

– Кто же это?

– Примите во внимание, господин комиссар, что я ничего не утверждаю, только подозреваю.

– Кого же вы подозреваете? Отвечайте откровенно.

Господин Бон растерялся. Следовало ли ему во всём отпираться или выложить начистоту? Если он станет отрицать всё, могут предположить, что он знает слишком много. Сознаваясь, он докажет свою добрую волю. Он и решил сказать всё.

– Подозреваю мужчину высокого роста, черноволосого, смуглого, похожего на вельможу. Он несколько раз следовал за нами, как мне показалось, когда я ждал супругу у выхода из Гартмана и отводил домой.

Комиссар несколько встревожился, а секретарь вновь отвлёкся от процесса контроля за испытуемым.

– А имя? – спросил он.

– О, имени его я не знаю. Но, если бы мне пришлось встретиться с ним, я сразу узнал бы его даже среди тысячи других, ручаюсь вам, – выдал Шель.

Комиссар с секретарём нахмурились.

– Вы утверждаете, что узнали бы его? – переспросил он.

– Я хотел сказать… – пробормотал Бон, заметив, что ответил неудачно. – Я хотел…

– Вы ответили, что узнали бы его, – продолжил комиссар. – Хорошо. На сегодня достаточно. Необходимо уведомить кое-кого о том, что вам известен похититель.

– Но ведь я не говорил вам, что он мне известен! – в отчаянии произнёс Шель. – Я говорил как раз обратное…

– Уведите! – приказал комиссар, обращаясь к караульным.

– Куда прикажете? – спросил секретарь.

– В камеру.

– В которую?

– Да в любую! Лишь бы она покрепче запиралась, – произнес комиссар безразличным тоном, вселившим ужас в несчастного Бон.

«Это всё! – думал он. – Жена, наверное, совершила какое-нибудь ужасное преступление. Меня считают сообщником и покарают. Она, наверное, призналась, что посвящала меня во всё. Женщины ведь такие слабые создания!.. В камеру, конечно! Ночь коротка… А что завтра…»

Не обращая ни малейшего внимания на жалобные сетования домовладельца, к которым они, впрочем, давно должны были привыкнуть, караульные подхватили арестанта с двух сторон под руки и увели в камеру. Комиссар поспешно принялся делать пометки в планшете. Секретарь свернул голопроекцию встал рядом в ожидании возле него.