Грейте ладони звездами

Ник, мы все однажды были влюблены в кого-то намного старше себя, это обычный процесс взросления, прими это и живи дальше, – менторским тоном говорю я ему. –  И я даже благодарна тебе за твое чувство, оно лестно для меня, но не более того... Прости меня, если можешь. –  Мне хочется подойти и обнять его, утешить, сказать, что все этой пройдет, что это лишь сейчас кажется катастрофой всемирного масштаба, что однажды он вспомнит об этом моменте с улыбкой, как о нелепой шутке, сказанной невпопад.

Ты никогда не воспринимала меня всерьез, ведь так? – интересуется он спокойным голосом, продолжая сверлить меня взглядом. – Красивый мальчик, повеса и балагур... Ты решила, что знаешь меня и навесила ярлыки, как  делаешь это и сейчас... Но на самом деле, ты ничего обо мне не знаешь, Джессика! И чувств моих ты не знаешь тоже! Поэтому не говори мне, что для меня лучше, – он заводит руки за голову и вцепляется пальцами в свои волосы. – Я уеду, потому что ты этого хочешь, потому что для тебя так будет лучше... не для меня, заметь, ведь я-то точно знаю, что чувствую к тебе и расстояние этого не изменит. Уверен.

Нет. Нет. Нет. Нет. Понимаю, что плачу, только когда слезы осолоняют мне губы, и я слизываю их кончиком языка... Никогда еще мне не признавались в любви в таком вот мелодраматическом ключе, а, может, думается мне невпопад, неразделенная любовь всегда такова... И слезы с новой силой начинают бежать из моих глаз. Даже не знаю, что тому причиной: то ли жалость к Доминику, то ли моя собственная вина, которую я почему-то ощущаю; пытаюсь отыскать в одном из карманов бумажную салфетку, но той, как на зло, нигде не оказывается, и тут Ник, молча прибизившись ко мне и  проигнорировав мою протянутую руку, сам осторожно промакает мои слезы бумажной салфеткой, а потом вдруг обхватывает мою голову руками – все происходит ровно в долю секунды – и нежно проводит языком по моим сомкнутым губам...

Не слезы хотел я сцеловывать с твоих губ, Джессика, – говорит он грустным, бесцветным голосом. – Но по крайней мере ты не осталась равнодушной... Это было бы невыносимее всего.

Потом он берет меня за руку, и мы молча бредем назад к нашему байку, раздвигая низко нависающие хвойные лапы огромных туй, заграждающих нам дорогу, и я не противлюсь этой, казалось бы, неуместной итимности данного жеста – я дарую его мальчику, как последнее «прости», как щедрый дар, заслуженный собственной откровенностью, как дружескую вольность, не более, и я знаю, что Ник это понимает.

Он держит меня крепко-крепко... и я улыбаюсь сквозь слезы.

                                                                     2 часть.

                                                                     7 глава.

«Если любишь цветок – единственный, какого больше нет ни на одной из многих миллионов звезд, этого довольно: смотришь на небо и чувствуешь себя счастливым. И говоришь себе: «Где-то там живет мой цветок...» Но если барашек его съест, это все равно как если бы все звезды разом погасли!»

                                                 **********************

С трудом разлепляю глаза и сразу же получаю «кувалдой» по голове: это весь мой предыдущий год обрушивается на меня с силой земного притяжения и пригваждает к слегка влажным простыням, которые я уже давненько не меняла, если подумать... Но думать об ЭТОМ я не могу, вот уже ровно триста восемьдесят пять дней, как я не могу думать о таких мелочах, как несвежие простыни, грязный кухонный пол или просто бардак в комнате Элиаса... А ведь прежде я только этим и жила!

Как же все непостоянно в этой жизни...

Слегка шевелю затекшим за ночь плечом и чувствую чье-то присутствие в моей постели – Юрген, вот первое, что приходит  мне в голову, и я на радостях расплываюсь блаженной улыбкой, а потом все та же «кувалда» бъет меня по голове снова, и тогда я понимаю – Eва, это просто Ева, моя дочь, которую я уже не единожды обнаруживаю поутру здесь, в своей постели. Что заставляет ее приходить и занимать место Юргена, я не знаю, мы вообще об этом не говорим, словно все это так и должно быть...  словно мои слезы и громкие ночные всхлипы, сотрясающие меня прямо во сне, это всего лишь обычное явление, не нуждающееся в обсуждении. Мы обе делаем вид, что на самом деле ничего особенного не происходит, что я не реву полночи белугой, а она не залазает в мою постель и не приникает в успокаивающем порыве к моей сотрясающейся от слез спине... Ничего особенного, ведь все самое особенное уже однажды случилось со мной и оно уже в прошлом – эта мысль и есть та самая «кувалда», которая дробит мое существование на тысячи мелких фрагментов, и все они безрадостны.

Вот и сейчас я осторожно спускаю ноги с кровати и смотрю на свою повзрослевшую дочь, которая даже во сне кажется мне напряженной и осунувшейся: бедная девочка, она всегда была слишком чувствительна и то, что случилось ровно триста восемьдесят пять дней назад сильно ударило по ней, и я не облегчаю ей задачу своим непреходящим отчаянием. Знаю, что следует взять себя в руки  и хотя бы внешне перестать походить на восставшего из небытия зомби, но на поверку я слишком слаба и каждый раз срываюсь, стоит только одной-единственной мелочи напонить мне о былом... о счастливом былом.