Грейте ладони звездами

Сейчас счастья в моей жизни маловато...  его вообще нет в моей жизни, если говорить начистоту, и то, что однажды я снова могу быть счастливой, представляется таким же невозможным, как невозможен снег в африканской Сахаре.

Я тихонько бреду в ванную и с опаской кошусь на себя в зеркало: мы с ним нынче не дружим, зеркало и я, оно неизменно вопиет: «Ну и видок у тебя! Не пора ли взять себя в руки и сходить, например, в парикмахерскую», а я издевательски огрызаюсь: «Интересно, как выглядело бы ты, потеряй враз весь смысл жизни?!» После этого оно меня укоряет, мол, у тебя есть дети, то есть весь смысл жизни не потерян, подруга, не прибедняйся, но я заливаюсь слезами и чищу зубы, так больше  ни разу и не взглянув в него. Это наш привычный утренний «диалог»...

Но сегодня его прерывает треньканье моего телефона, и я кошусь на экран с опаской, словно солдат из окопа – на вражескую артиллерию. Хелена...

«Сегодня день X, надеюсь ты не забыла?! Жду вас к шести или даже раньше... Не знаю, как я все это переживу без тебя!»

Невольно закатываю глаза: мне бы твои заботы, так и читается в этом простом жесте, но я все-таки улыбаюсь... «День X“. Сегодня подруга знакомится с невестой сына, с невестой Доминика. И мысли мои устремляются в новое русло...

… Вспоминаю нежное касание разгоряченного воздуха на своей коже и ленивое перекличье предпоследнего летнего дня, которое до сих пор стойко ассоциируется с запахом хвои и... карамели. Вспоминаю... вспоминаю так, словно это было только вчера, как Доминик ссаживает меня около дома и с грустной улыбкой шепчет около моего уха:

Cчастья тебе, Джессика! Надеюсь, еще увидимся.

А я отзываюсь:

До встречи! – Я еще не знала тогда, что встреча эта состоится лишь три года спустя и при таких обстоятельствах...

Тогда же все было словно в тумане и я, когда Юрген возвращается домой, молча утыкаюсь головой ему в колени и начинаю тихо поскуливать. Он гладит меня по волосам, тоже молча и как-будто бы всепонимающе, а потом интересуется:

Доминик приходил попрощаться, ты поэтому грустишь?

Я поднимаю на него большие, перепуганные глаза, поражаясь его способности читать в моем сердце – подчас мне кажется, он знает меня лучше меня самой, и это несмотря на все мое внутреннее самоедство.

Он сегодня признался мне в любви, – отвечаю я честно, ощущая неодолимую силу исторгнуть произошедшее из своего сердца. – А потом мы, да, попрощались...

Мой муж, мой любимый и самый лучший в мире муж, улыбается мне, хотя, не думаю, что ему очень уж хочется это делать: то грустная и печальная улыбка (почти такая же, как у Ника, когда мы прощались), а потом он стирает пальцами влагу у меня под глазами и произносит:

Тебе больно с ним расставаться?

Нет! – отзываюсь я слишком поспешно, а потом менее экзальтированно добавляю: – Не знаю... просто... это все так... Я не знаю.

И тогда он говорит те слова:

Джессика, милая, тебе не кажется, что ты просто немного влюблена в него?

А я снова восклицаю «нет, что за нелепость!», но потом наедине с собой понимаю, что, да, наверное, так оно и есть. С чего бы иначе я чувствовала себя так паршиво, так опустошенно... так странно.

А Юрген продолжает поглаживать меня по волосам, приговаривая:

Я рад, что ты здесь со мной, милая, я рад, что ты здесь со мной, –  а потом еще тише: – Ни за что бы не хотел оказаться на месте бедного мальчика!

Не знаю, предназначались ли эти слова для моих ушей или нет, только имя «бедного мальчика» больше ни разу не всплывало в наших разговорах, мы словно вычеркнули его из наших жизней, тем более что и он сам приложил к этому порядочное усилие, сбежав «на край света», по выражению его собственной матери. И если только Хелена и упомянала имя сына в разговорах с нами, то мы вежливо отзывались толикой ничего незначащих фраз и снова замолкали.

И вот сегодня я снова увижу его...

… Я прыскаю себе в лицо прохладной водой и даже вздрагиваю, услышав осторожный стук в дверь ванной.

Мам, ты там? – Голос Евы звучит настороженно, словно она постоянно ждет от меня какого-нибудь подвоха в виде зажатой в пальцах бритвы для вскрытия вен. Но, нет, на такое я не пойду, и единственные шрамы, которые у меня есть и будут, это шрамы на сердце, которые, к счастью, не видны, и послеоперационный шрам с правой стороны живота, когда мне удалили селезенку... Ровно триста восемьдесят четыре дня назад.

Заходи, я умываюсь.

Ева окидывает меня таким цепким взглядом, что я враз припоминаю свои шестнадцать лет и мамин недовольный взгляд, когда я, по ее мнению, слишком долго задержалась на вечеринке друга.

Как ты?

Нормально, как видишь, – у меня почти получается правильная улыбка, по крайней мере дочери этой подделки хватает – она радостно улыбается в ответ. – Собираюсь завести Элиаса в садик и снова попытать счастье с работой... Кстати, сегодня у нас «день X“, не забывай!

Да, я помню, – Ева как-то смущенно заправляет прядь волос за ухо. – Пауль обещал, что это будет то еще зрелище...

Даже так, – во второй раз улыбнуться получается лучше. – В таком случае жду не дождусь этого вечера.