Грехи дома Борджа

Через два дня умер понтифик, но жизнь в старом замке стала почти невыносимой еще раньше. Несмотря на улучшения, сделанные Родриго, жилые помещения были по-прежнему такими же тесными, как описывал их мне Чезаре в апельсиновом саду Феррары, и до нас, несмотря на толстые стены, из подземелья со зловещей настойчивостью доносились крики заточенных. Поэтому мы позволили себе заразиться оптимизмом, с которым Чезаре первоначально говорил о перспективе новых выборов. Он отозвал Микелотто из Рокка-Сориана, а также отряды, служившие французам; кардиналы милостиво позволили ему их сохранить. В предыдущих выборах он участвовал из Непи, прикованный болезнью к постели. Теперь же был снова здоров и, как всегда, находился в центре событий. К нам вновь потянулись посланники, официальные процессии следовали по мосту Сант-Анджело, а в темных подземных переходах между замком и Ватиканом велись трудные переговоры.

Вскоре из Романьи начали поступать новости: его бывшие ставленники, оборванные и пристыженные, просили герцога войти в их положение. Им ведь сообщили, что он заточен в крепость Сант-Анджело. Делла Ровере наверняка изберут; насколько они слышали, его поддерживают и Франция, и Испания. Как им удержаться в такой ситуации? Какие у них гарантии, что герцог защитит их? Они же обязаны думать о благополучии своих граждан. Да, конечно, их прежние викарии оказались жадными и вздорными тиранами, но, как гласит старая мудрость, лучше знакомое зло… Они молили герцога о милосердии. По приказу герцога их бросали в подземелье или, если при этом присутствовали подходящие зрители, к предателям применяли гарроту, а затем швыряли в реку.

В отсутствие посторонних глаз Чезаре подолгу сидел, погруженный в задумчивость, глядя в никуда, безвольно сложив руки на коленях, и я понимала, что в эти минуты он борется с собственным демоном, которого мне очень хотелось изгнать. Я надеялась, что он повторит свое приглашение на ужин вдвоем, но в Сант-Анджело уединение было большой редкостью, которой мало кто мог похвастаться, если не считать, наверное, некоторых узников в темнице под нами. Чезаре находил больше утешения в компании Джованни, нежели кого-либо другого. То, с каким терпением он относился к капризам скучающего малыша, вызывало у меня зависть, а еще надежду, что, когда подрастет Джироламо, он с такой же радостью будет учить его карточным фокусам, отвечать на вопросы, как дрессировать собак, из чего сделаны звезды и сколько времени уйдет на путешествие в царство Престера Джона.

Он даже взял с собой Джованни на встречу в Ватикане с делла Ровере и другими кардиналами. Мальчику пойдет на пользу перемена обстановки, пояснил он. Джованни уже семь лет, ему пора применять образование на практике. Я смотрела, как они возвращались верхом по мосту – Джованни сидел впереди Чезаре, а тот держал в руке поводья. Мальчик, кажется, уснул, прислонившись щекой к груди Чезаре. Ожидая во дворе, пока конюх снимет Джованни с седла, он наклонился и поцеловал его в макушку. В этом жесте было столько неприкрытой нежности, что я невольно отвела взгляд в сторону, словно застала Чезаре за чем-то тайным и постыдным.

Через два дня делла Ровере стал понтификом и с иронией, не ускользнувшей ни от кого из нас, взял себе имя Юлий. Его предшественник, как припомнил Чезаре из своего теологического обучения в Пизе, был святым, почитаемым за ту роль, какую сыграл в разрешении арианских споров, но вряд ли именно это подвигло делла Ровере взять имя, связанное с Цезарем. Сказав это, Чезаре улыбнулся и ушел в маленькую гардеробную, которой пользовался для приватных бесед, за ним последовал Агапито, на ходу очиняя карандаш.

Появился Чезаре с наступлением темноты. Я успела уложить Джироламо и накрывала стол для вечерней трапезы. Наш быт, на удивление, был устроен по законам равноправия. Хотя мы теснились за толстыми стенами в нескольких комнатках с низкими потолками, все садились за стол вместе, мужчины и женщины, дети, солдаты и их офицеры, а также немногочисленная прислуга, сопровождавшая нас из Сан-Клементе. Большинство даже спали в общих комнатах, где на веревках, натянутых поперек, висели одеяла, отделявшие мужскую половину от женской и детской. Только у Чезаре и монны Ванноцци имелись собственные спальни.

Тем не менее, пока Чезаре не вошел в зал, я находилась одна. Кормилица Камиллы присматривала за малышами, а монна Ванноцца отправилась в кухню за хлебом. Чезаре кивнул и продолжал смотреть на меня, но так, что у меня вспыхнули жаром щеки, шея и даже грудь. Я начала неловко переставлять тарелки, чашки и уронила детский рожок на пол. Шагнув вперед, он наклонился, чтобы поднять его, а затем положил на край длинного стола.

– Все оставь, – велел Чезаре, – и поднимайся на крышу. Я хочу поговорить с тобой.

Бросив гору чашек и тарелок, я вытерла взмокшие ладони о юбку и последовала за ним, когда он, наклонив голову, нырнул в глубокий дверной проем и быстро стал подниматься по лестнице, змеившейся изогнутым хребтом в центре старой башни. Я с трудом справлялась с юбками, поднимаясь по узким ступеням, истертым до гладкости в течение веков. Мне нравилось, что Чезаре двигается так уверенно. Воин до мозга костей, он был здесь дома, что бы он там ни говорил, в этой серой старой крепости, стены которой скрепляла не известь, а геройские истории.

Чезаре прошелся по крыше среди мусора и птичьего помета, приблизился к парапету, откуда открывался вид на реку, город и Ватикан.

– Я прихожу сюда подышать, – сказал он, опираясь локтями о парапет.

Я шагнула к нему, и охранники, патрулировавшие эту часть крепости, увидев, что хозяин пришел с женщиной, растворились в темноте. Несколько огоньков все же по-прежнему мерцали внизу – факелы тех беспечных или отчаянных людей, что выходили за стены в темноту, лампа, подвешенная над дверью в таверну, маленькие костры бездомных под мостами и жаровни речников, готовившихся к ночлегу. Ватикан был погружен в темноту.

Луна то появлялась, то исчезала в облаках, в просветах между ними сияли мелкие далекие звезды. Легкий ветерок, пробиравший до костей, заставил пожалеть, что я не захватила накидку. Или не осмелилась прижаться телом к Чезаре и почувствовать его тепло.

– Утром я переезжаю в Ватикан, – сообщил он, крутя на пальце перстень с камеей.

– Это твое желание? Или понтифика?

– Я его гонфалоньер. Его желание означает и мое.

– Значит, ты все-таки оказал ему поддержку.

– А был ли у меня выбор? Конклав отверг д’Амбуаза, а с кандидатурой еще одного испанца никто бы не согласился. – Он помолчал. Наверное, надеялся, что я отвечу каким-нибудь избитым комплиментом его отцу. – «Ты вернешься в Ватикан в качестве моего гостя», – продолжил Чезаре. – Так сказал делла Ровере. Он уверяет меня, что я буду его гостем, однако не приглашает меня, а вызывает. Слово «гость» имеет много толкований. Тут важен контекст.

– Ты можешь иначе объяснить это, – произнесла я, стараясь придать голосу уверенность. – В латинском ударение падает на конец фразы, а не на начало.

Он усмехнулся.

– Юлий Цезарь. Как, по-твоему, он себя чувствовал в мартовские иды? Знал, на что шел, или он доверял Бруту? Делла Ровере пользуется репутацией человека мудрого.

– Как и Брут. – Теперь я жалею, что так сказала, но в то время фраза прозвучала уместно, и мы рассмеялись. Чезаре похвалил мое остроумие, заметив, что оно не уступает мужскому.

– Остается надеяться, что делла Ровере по своим человеческим качествам лучше Брута или, по крайней мере, больше опасается закончить свои дни в геенне огненной. Но знаешь, Виоланта… – Он повернулся ко мне лицом, и в это мгновение луна выглянула из-за облаков, сделав его черты мраморными. – Хотя мы надеемся на лучшее, мы должны быть готовы к худшему.