Грехи дома Борджа

Когда мы с Джулио вошли в спальню, мне показалось, что Анджела выглядит немного лучше. Во всяком случае, ей хватило сил выразить недовольство, что я без предупреждения привела молодого человека. Катеринелла сидела рядом с ней. Кровать была застелена свежими простынями, больная причесана и умыта. Хотя, видимо, все это было сделано по приказу донны Лукреции. Меня по-прежнему не покидало ощущение, что преданность Джулио оказывает целительное воздействие. Я видела, что они многое хотят сказать друг другу, поэтому отпустила Катеринеллу, а сама вышла во двор, чтобы подождать сира Пандольфо. Когда я вернулась в сопровождении лекаря и его слуги, несшего сумку с банками и ланцетами, Анджела мирно спала со слабой улыбкой на губах, держа любимого за руку.

– Мне кажется, худшее позади, – прошептал Джулио, – но я ее не оставлю. Я уже послал гонца к Ферранте с просьбой отправиться вместо меня в Бельригуардо. А я поеду в Мантую, как только смогу.

На следующий день Анджела настолько окрепла, что уже сидела в подушках и выпила немного куриного бульона, а Джулио читал ей вслух. Днем она даже присоединилась к нашему с Джулио дуэту – мы распевали песни, чтобы убить время. Теперь, когда донна Лукреция покинула Феррару, Джулио решил отвезти Анджелу в свой дворец на поправку, а я была бы при ней дуэньей. Джулио жил на Корсо-дель-Анджели, в центре нового города, где дороги были широкие, а воздух чист благодаря изобилию парков и садов. Мы изводили одну из местных рабынь, без конца меняя решения, какие платья взять с собой, когда Анджела внезапно пожаловалась на головную боль и попросила закрыть ставни. Убрав ей волосы с лица, я пощупала лоб. Он оказался сухим и горячим.

– Пошлю прислугу за водой, – сказала я. Анджела потеряла много крови, а еще Аристотель учил, что для женского организма важна прохладная жидкость. – И пусть ко мне явится посыльный, – наставляла я рабыню. – Я напишу Джулио, что мы сегодня приехать не сможем. Наверное, завтра.

Но нам не суждено было отправиться в путь и на следующий день.

– Болотная лихорадка, – объявил Джулио, едва войдя в комнату. За ним плелся сир Пандольфо со своей сумкой с инструментами. Говорил Джулио едва слышно и постарел прямо на глазах, когда привалился к дверному косяку и тяжело выдохнул. – Сделайте что возможно, – обратился он к лекарю, хотя мы оба понимали, что сделать ничего нельзя, оставалось лишь ждать и надеяться.

– Ты молишься за нее? – спросил Джулио на третий или четвертый день нашего бдения.

Анджела совсем затихла, изможденная почти до обморока приступами тошноты или лихорадочного бреда, во время которого она металась по кровати, закатив глаза, выла и визжала, словно кошка.

– Кому молиться? Меня учили, что Всевышний христиан милосердный и великодушный. Разве то, что он сделал с Анджелой, милосердно и великодушно?

Она уже не владела собой, и комната наполнилась зловонием, как бы часто я ни меняла ей простыни и ни зажигала свечи, ароматизированные амброй и корнем лакричника, чтобы очистить воздух. Никто больше за ней не присматривал, кроме нас двоих и сира Пандольфо. Слуги и близко не подходили к ней, боясь заразиться, к тому же многие в замке уже заболели.

– Ты слишком много времени провела в компании Валентино, – натужно рассмеялся Джулио, но это не разрядило атмосферу. – Надеюсь, ты не станешь так говорить в присутствии моего отца.

Сто раз пожалев о своих опрометчивых словах, я сделала вид, будто поправляю одеяла на Анджеле, лишь бы не смотреть в глаза Джулио. Он взял меня за руку, когда я разглаживала стеганое покрывало, и произнес:

– Молись за нее. Для Бога особенно важны те молитвы, которые победили в душевной борьбе.

Откуда он это знает? Но мягкость и прямота его характера внушили мне желание доставить ему удовольствие, поэтому я пообещала, что стану молиться. Не пойду в часовню Торре-Маркесана, тесное и душное помещение без окон, где запах ладана и золоченые усмешки святых убивали всякую духовность. Я отправлюсь в часовню Девы Марии при соборе и буду молиться образу, который называла Мадонной Чужаков.

Первой, кто привлек мое внимание к нему, была Катеринелла. Донна Лукреция любила посещать службы в часовне Девы Марии; она, как и ее отец, испытывала особую любовь к Богоматери. И она любила окружать себя язычницами, которых приводила к Богу. Фидельма устраивала целое представление из своей набожности, четко произносила каждое слово в молитвах, безошибочно угадывала, когда стоять или преклонять колени. Катеринелла, как всегда, занимала место за спиной мадонны и застывала, вроде тех столбов, что поддерживали арки, вперив взгляд в пустоту, даже не моргая. Я же обычно наблюдала за пришедшими в собор, стараясь делать это незаметно. Не знаю лучшего места, чтобы понаблюдать за людьми, чем большой христианский собор, где неф и трансепт пересекаются, как дороги, и на этом перекрестке деловые люди заключают сделки, мамаши демонстрируют своих дочек-невест, а нищие взывают к милости богатых.

Но однажды утром, во время поста, когда в соборе было непривычно тихо, вероятно, по причине скверной погоды, заставившей людей сидеть по домам за закрытыми дверями и окнами, я решила развлечься, наблюдая на Катеринеллой – шевельнется она или нет. Я заключала пари сама с собой, в основном на еду, поскольку мы все еще продолжали поститься. Если я увижу, как она дышит, донна Лукреция сжалится и позволит нам поесть засахаренной вишни с хлебом. Если Катеринелла моргнет, то хлеб будет ржаной и сдобрен лишь капелькой растительного масла. Вот так и случилось, что я, наблюдая за белками глаз, отливавших синеватым блеском, проследила за ее взглядом и увидела, что он прикован к изображению Мадонны и Младенца в рамке. На Мадонне была красивая корона и золотая мантия, а ее лицо, как и лицо ребенка на руках, было черным. Только тогда я заметила слабую улыбку Катеринеллы, тайное признание, с которым она рассматривала черную королеву в золотых одеждах.

Не знаю, откуда взялась чернота. Вероятно, какой-то плохой пигмент в краске или дым от множества свечей, горевших перед иконой, не позволил нам разглядеть истинный вид. Наверное, в прошлом верующие могли дотронуться до нее, и тогда лицо Мадонны потемнело от пота паломников, грязи, зловонного дыхания нищих. В глазах нашего Отца мы все нищие. Однако ее чернота меня успокаивала, заставляя чувствовать, что в доме христианского Бога есть место всем, даже таким странным существам, вроде меня и Катеринеллы. Она напоминала мне, что Мария была такой же иудейской матерью, как моя, иногда блаженна в своей самоотверженности, а порой, несомненно, в дни заготовок или стирки, когда белье никак не сохло, ворчлива. Она отчитала бы меня за нерасчесанные волосы или дырку в чулке, зато я могла с ней поговорить.

Отправлюсь сейчас же, побеседую с ней об Анджеле. Но у меня не нашлось слов. В голове так и крутились слова Джулио. Я стояла перед маленькой иконой в глубокой раме и думала о Чезаре. Поэтому, возможно, во всем, что случилось затем, была моя вина – я молила не о том, а черная Мадонна услышала мои мольбы и ответила на них.