Грехи отцов наших и другие рассказы

Нет, не совсем так. Луны-палочки – родители звали их платформами – были всегда, сколько Кара себя помнила. По ночам они светились отраженным солнечным светом, как апельсиновые косточки, а днем виделись светлыми черточками в голубом небе. В книгах, которые она читала, луна всегда была бледным диском или обгрызенным печеньем, но то земная луна. На Лаконии луны другие.

Так что нельзя сказать, что они появились накануне, перед убийством птицы. Просто тогда они впервые загорелись красным, голубым и золотым. Родители оторвались от ужина и вышли во двор, вглядываясь в небо, и они с братишкой Ксаном тоже. Отец разинул рот, засмотревшись. Мама хмурилась.

На следующий день, лежа в синем клевере у пруда, разомлевшая на солнце Кара любовалась плывущими в небе блестящими лунами-палочками. Они теперь днем сияли так же ярко, как звезды ночью. И переливались красками, как в видео про обитателей моря. Как будто они стали немножко живыми. Они проплывали с востока на запад, кружево высоких облаков проходило под ними, а Кара со дна гравитационного колодца любовалась небесным простором, словно его нарочно вывесили ей напоказ.

Она больше всего любила побыть одна у пруда. По берегу изгибом тянулся лес. Толстые деревья в три или четыре ствола сплетались узлами, а потом выбрасывали черно-зеленые плети длинней ее тела и такие густые, что в нескольких шагах от опушки словно в пещеру попадаешь. Кара умела, когда хотелось, прятаться от яркого солнца Лаконии. Синий клевер у воды был мягче домашней постели и, примятый ее тяжестью, пах растертым на ладошке дождем. Ручейки, наполнявшие пруд и вытекавшие с другой стороны, бормотали и клекотали в мягком нестройном созвучии с козловолосыми лягушками. И еще разные звери приходили сюда попить, поохотиться или отложить яйца. Кара могла валяться здесь часами: прихватывала перекус и ладонник, чтобы почитать, порисовать, поиграть в игры подальше от родителей и Ксана. И подальше от города, солдат и Мари Танненбаум, с которой они, когда не ссорились, были лучшими подругами. В городе – самом большом на Лаконии – жило пять тысяч человек, а пруд давал Каре место от него спрятаться.

Она прожила половину десятого года, но видела только третье лето. Мама объясняла, что Лакония обходит свою звезду медленнее Земли, и толковала про наклон оси, пока Кара не притворялась, что поняла, чтобы поговорить о другом. Ее это не задевало. Лето есть лето, а день рождения есть день рождения. Общего между ними не больше, чем между сэндвичем из орехового хлеба и ее туфлями. Незачем всюду искать связь.

Она почти уснула, когда услышала тихий топоток и треск подлеска. Сперва решила, что померещилось, но, когда попробовала превратить звуки в музыку, которую порой слышала во сне, ничего не вышло. Она открыла глаза – а ведь даже не заметила, когда они закрылись. В кружащемся облачке голубых светлячков из-за деревьев показалась собака.

Длинное приземистое тело держалось на четырех лапах, прикрепленных как-то не так – будто на рисунке художника, только понаслышке знавшего, что такое лапы. Челюсти были маловаты для такой морды, и выпуклые карие глаза поставлены так, что взгляд казался виноватым. Кара таких прежде не видела, но это было обычное дело.

– Привет, – заговорила она, потянувшись. – Ты кто?

Собака остановилась.

– Не бойся, – успокоила Кара, – я друг. Видишь? – Она помахала рукой.

При таких скошенных глазах трудно было судить, но она решила, что зверь смотрит на нее. Кара медленно, старясь не спугнуть, села. Никто из обитателей Лаконии не ел людей, но иногда они пугались, а мама не раз говорила, что испуганный может быть опасен.

Собака подняла глаза на луну-палочку и снова опустила на девочку. У той вдруг закружилась голова, вернее, не закружилась, но что-то вроде того, так что она совсем растерялась. Собака шагнула к ней, и из темноты под деревьями показались еще две. И еще две.

С пруда зашипел солнечник – растопырил кожистые крылья, чтобы казаться крупнее, и оскалил зеленоватые зубки. Свирепая мордочка стала совсем старушечьей, а дюжина только что вылупившихся птенцов шмыгнули за спину мамаше. Первая собака повернулась к солнечнику-маме и отрывисто прокудахтала: ки-ка-ко. Остальные четыре подхватили. Птица-мама, поворачиваясь к каждой по очереди, шипела, брызгая слюной из уголков рта. Крик «ки-ка-ко» отдавался эхом, слишком далеким для тесной прогалины у пруда. У Кары чуточку заболела голова. Девочка опустилась на колени, отчасти из страха, как бы собаки не съели солнечников, потому что она не любила смотреть, как кого-то убивают, а больше ради того, чтобы они замолчали. Ее пакетик с завтраком и ладонник откатились в клевер. Когда Кара встала и шагнула вперед, собаки затихли, уставившись на нее, и ей пришло в голову, что это все-таки сон.