Грэм Мастертон. Рассказы

Поднимаясь в башне Белфорта всё выше и выше, винтовая лестница неуклонно сжималась и сужалась, а каменные ступеньки сменились деревянными. Всё, что Дин видел перед собой, — это треугольники ступеней вверху; а если оглядывался, — то треугольники ступеней внизу. Окон не попадалось уже более десятка оборотов, одни лишь стены из тёсаного камня, и хотя Дин высоко поднялся над улицей, но чувствовал себя заточённым и замурованным. Чтобы добраться до вершины колокольни, предстояло взобраться по сотням ступенек, а если он захочет опять спуститься вниз, то снова одолевать те же сотни ступенек.

Дин остановился передохнуть. Его одолевало искушение бросить всё это. Но потом он через силу вскарабкался ещё на шесть ступенек и обнаружил, что попал на высокую площадку, где размещались карильон[55] и отбивающий часы механизм — колоссальная средневековая музыкальная шкатулка. Огромный барабан вращался с помощью часового механизма, а замысловатая система металлических втулок приводила в движение колокола.

На площадке царила тишина, не считая негромкого утомлённого тиканья механизма, уже почти пять сотен лет беспрерывно отсчитывающего часы. Отец Колумба мог бы подниматься по этим же ступеням и разглядывать ту же самую машинерию.

Дин хотел передохнуть минуту-другую, но услыхал быстрый скрытный шорох с другой стороны площадки и краем глаза уловил светло-серый треугольник юбки, прямо перед тем, как она скрылась за следующим лестничным пролётом.

— Подожди! — выкрикнул Дин. Он бросился через площадку и полез наверх. В этот раз он услышал не только звук шагов, но и шелест прокрахмаленного хлопка, а раз-другой даже мельком заметил край платья.

— Подожди! — окликал он. — Я не хочу тебя пугать — просто поговорить!

Но шаги продолжали так же поспешно подниматься, и на каждом обороте спирали фигура в светло-сером одеянии маняще оставалась за пределом видимости.

Наконец воздух посвежел и похолодел, и Дин понял, что они почти достигли вершины. Монахине некуда больше было убегать, и теперь ей придётся с ним поговорить.

Он вышел на обзорную площадку Белфорта и осмотрелся вокруг. Сквозь туман едва проглядывали рыжие крыши Брюгге и тускло блестели каналы. В ясный день обзор простирался на многие мили плоского фландрского пейзажа, до самых Гента, Кортрейка и Ипра. Но сегодня Брюгге был замкнутым и скрытным и скорее походил на картину Брейгеля, чем на реальный город. В воздухе висел запах тумана и канализации.

Как ни странно, монахини тут не наблюдалось. Она должна была находиться здесь: разве что бросилась с парапета. Затем Дин обошёл колонну — и вот: монахиня стоит спиной к нему и разглядывает Базилику Святой Крови[56].

Дин приблизился к ней. Монахиня не обернулась и ничем не выдала, что знает о его присутствии. Он встал в нескольких шагах позади и ждал, наблюдая, как слабый ветерок колышет её светло-серое одеяние.

— Послушайте, простите, что беспокою вас, — начал он. — Мне не хотелось бы создавать впечатление, будто я вас преследую или что-то такое. Но три года назад здесь, в Брюгге, погибла моя жена, а прямо перед смертью её видели беседующей с монахиней. Монахиней в светло-сером одеянии вроде вашего.

Он замолчал и подождал. Монахиня оставалась там, где была, неподвижная, безмолвная.

— Вы говорите по-английски? — осторожно поинтересовался Дин. — Если не говорите, я найду кого-нибудь, кто будет переводить.

Но монахиня всё ещё не двигалась. Дин занервничал. Ему не хотелось ни дотрагиваться до неё, ни как-то пытаться развернуть её. Но всё-таки он желал бы, чтобы она заговорила или взглянула на него и показала лицо. Возможно, она принадлежала к ордену с обетом молчания. Возможно, она была глухой. Может, она просто не желала говорить с ним, вот и всё.

Дин вспомнил серую мадонну и то, что ему рассказал Ян де Кейзер: «Это не только камень, не только резьба. Они заключают в себе все людские чаяния, благие ли это чаяния или греховные».

Отчего-то он задрожал, и трясло его не только от холода. Чувствовалось, что он стоит рядом с чем-то, поистине ужасным.

— Я, эээ… мне бы хотелось, чтобы ты что-нибудь ответила, — громко произнёс Дин, хотя прозвучало это неуверенно.

Тишина затянулась надолго. Затем вдруг зазвонили колокола, и так громко, что Дина оглушило, и он буквально ощутил, как глазные яблоки дрожат в глазницах. Монахиня повернулась — не обернулась, а плавно повернулась, словно стояла на вращающемся круге. Она взглянула на него, а Дин посмотрел в ответ, и внутри поднялся леденяще-тошнотворный страх.

У монахини оказалось каменное лицо. Её глаза были высечены в граните, а говорить она не могла, потому что губы тоже были каменными. Она вперила в Дина невидящий, скорбный и обличающий взор, а он не мог даже набрать воздуха для крика.