Грешник

– И то, что они приняли тебя как свою только после того, как поняли, кем является твой отец! – Я киплю от злости, сейчас уже едва слушая ее, потому что с головой ушел в свой гнев. – Это же еще хуже, типа, «О, теперь все в порядке, потому что мы проверили твоих родителей, и они соответствуют нашим стандартам!»

– Шон, – говорит Зенни, поднимая руку. В ее голосе впервые слышится нотка сурового нетерпения. – Пожалуйста. Я все это знаю.

– Но, – бормочу я, – тогда почему ты сейчас такая спокойная? Как ты можешь с этим мириться?

Мои слова задевают за живое, я вижу это по медному блеску ее глаз.

– Шон, это моя жизнь. Я сталкиваюсь с этим каждый гребаный день. Что я должна делать? Не жить? Никогда никуда не ходить? Никогда ни с кем не общаться?

– Но тогда почему ты не злишься? – настаиваю я.

– Потому что я не могу злиться! – взрывается Зенни, ее слова звучат громко и полны раздражения. А затем, откашлявшись и оглядев пустой коридор, она повторяет: – Я не могу злиться. Если я злюсь, значит, я злая чернокожая женщина. Если я признаю, что мои чувства задеты, значит, я слишком обидчива. Если я прошу людей относиться ко мне тактично, значит, я веду себя агрессивно. Если я шучу в ответ, значит, я дерзкая нахалка. Если я плачу, значит, я чересчур эмоциональная. Если я вообще не реагирую, значит, я недоброжелательна или неприветлива. Понимаешь? Какой бы ни была моя реакция, я всегда в проигрыше.

Ее слова разбивают мне сердце, которое за последнюю неделю так открылось для нее, и еще они бьют по разуму, где живут мои, стоит признать, извращенные представления о справедливости. Мне больно за нее, я хочу пролить за нее кровь, я хочу все исправить…

«Я хочу все исправить, исправить, исправить».

– Хорошо, – соглашаюсь я. – Но я-то могу разозлиться… позволь мне вернуться туда и…

– Шон, – резко произносит она, – прекрати. Если ты вернешься и сделаешь что-нибудь, заголовки газет не будут такими: «Благородный Шон Белл героически защищает молодую женщину». Они все равно будут гласить: «Черная девушка устраивает сцену».

– Но…

– Это отразится на мне. И, – добавляет она опустошенно, – это отразится на моих родителях. Я не могу так рисковать. Я не могу рисковать их репутацией и положением ради того, чтобы тебе стало легче. Пожалуйста, скажи мне, что ты это понимаешь.

И вдруг я чувствую, как на меня обрушивается целый поток эмоций. Ярость, и праведность, и сочувствие к ней, и желание защитить ее, и… боже, защитная реакция. Стыд. Мне противно признаваться самому себе, так отвратительно испытывать их прямо сейчас, когда я должен быть полностью сосредоточен на Зенни, но я их чувствую.

Я понимаю, что эти вспышки стыда и эта защитная реакция возникают у меня потому, что я так же виноват, как София или Хейли. Может быть, не сегодня вечером, может быть, не в такой форме, но все равно виноват. В предположениях и неосторожных словах. В недоброжелательности и неуважении. Ни разу за всю свою жизнь я не оказывался в таком же положении, в каком была Зенни сегодня вечером (в положении, в котором она оказывается каждый день), и с глубоким, мучительным сожалением я осознаю, что временами находился по другую сторону. В те времена, когда я был таким же вонючим козлом, тем, кто небрежно метил своими правами окружающее меня общество.

Я не невинная овечка, и эта мысль причиняет боль.

– Зенни, я… я думаю, что тоже вытворял подобное дерьмо. – Хочу протянуть к ней руку, но не позволяю себе. Я этого не заслуживаю. – То есть… я знаю, что делал такое.

– Я бы удивилась если бы это было не так, – говорит Зенни. – Ты натурал, белый цисгендерный мужчина со Среднего Запада.

– Я… – замолкаю, потому что все еще не выключил защитную реакцию и ничего не могу поделать с прошлым, не могу ничего изменить. Но учитывая то, что произошло в банкетном зале, я не могу отрицать: меня зашорили, мое мировоззрение сформировалось, вероятно, не в лучшую сторону.

– Даже хорошие люди могут делать или говорить расистские вещи. Даже белые парни, у которых есть настоящий, в буквальном смысле черный лучший друг. – Она слегка улыбается, произнося последнюю часть, и я тяжело вздыхаю, потому что ненавижу себя.

– Это глупо с моей стороны. Я всегда знал, что Элайджа черный, что ты чернокожая. Не то чтобы я не понимал, но мне это никогда не казалось чем-то особенным, ведь у нас было так много общего. Я всегда думал только о себе и никогда не задумывался, что это может значить для вас…

– Все хорошо, – говорит она и берет меня за руку. – То есть я ничего из этого не оправдываю, но хорошо в том смысле, что ты… учишься чему-то новому. А учиться – это хорошо.

Я вглядываюсь в ее прелестное лицо, которое выглядит грустным и усталым и от этого становится еще прекраснее.

– Как ты можешь хотеть держать меня за руку после всего этого? Как ты можешь желать прикасаться ко мне?