Грешники

Наконец, самое главное. Осенью Валентин ощутил, что «зависает» и в личной жизни, что подошло время двинуться дальше и принять решение. Не принять даже, внутри он его давно принял, а объявить об этом и достигнуть, наконец, желанной цели, суть которой — в двух священных словах: семья и дети. Смешно, да? Шажков, наконец, дорос до той тривиальной цели, которую многие достигают, даже не ставя её перед собой осознанно, чуть перешагнув за двадцать. Валя не представлял, что чувствовали бы на его месте двадцатилетние, но для него каждый шаг приближения к заветной цели был сладок, его хотелось продлить и ещё и ещё наслаждаться мгновениями пограничного бытия.

«Семейная» жизнь Валентина Шажкова тем временем подошла к следующему этапу развития. В любой семье, да что там, в семье — в любых взаимоотношениях двух людей рано или поздно появляются мелочи, которые сначала вызывают удивление и улыбку, потом (не сразу) лёгкий дискомфорт, далее непонимание, а затем и раздражение, иногда приводящее и к активному противодействию.

Через несколько месяцев совместной жизни с Леной Шажков стал подмечать мелочи, которых раньше не замечал и которые чуть-чуть, почти незаметно, только слегка — стали раздражать его. Причём эти мелочи явились следствием Лениных же очевидных достоинств: стремления помочь, сочувствия, готовности сопереживать. Ну, например, её потребность подавать всем, кто просит. Она не выходила из дома, не приготовив горстку монеток и несколько десятирублёвок специально для нищих, и раздавала всё это на улицах и в метро. Если мелочи дома не было, она начинала беспокоиться и старалась разменять в киосках или попутных магазинчиках. Всё это в целом нравилось Валентину (прежде всего, нравилась непоказушность и последовательность Лениных действий), но иногда просто выводило из себя, например, когда они опаздывали куда-нибудь, или когда бывало очевидно, что нищие — липовые, и подавать им — значит кормить цыганскую мафию. Лена соглашалась, но извиняющимся голосом объясняла:

— Я не гадаю, липовый нищий или нет. Если об этом всё время думать, то подавать расхочется.

Она вообще много времени уделяла помощи знакомым, а когда и малознакомым людям. Иногда Шажкову казалось, что в счёт времени, отпущенного им двоим.

Постепенно выяснилось, что у них с Леной разные темпераменты. Шажков был быстрым и нервным, в то время как Окладникова была скорее обстоятельна и нетороплива. За обедом Валентин сметал всё в секунду, часто даже не пользуясь ножом, и уже готов был жить дальше, в то время как Лена скрупулезно отпиливала очередной кусочек котлетки, цепляла на вилочку салатик, добавляла пюре… В общем, иногда бывало невыносимо.

Ещё Шажкова иногда раздражало её упорство, чуть ли не упрямство. Лена почти всегда и во всём соглашалась с Валей, но если не соглашалась, то не спорила, а старалась угодить «и вашим и нашим», то есть и Валю ублажить, и сделать так, как она считала нужным.

Для полного комплекта Валентин скоро почувствовал неудовлетворённость и собственной духовной жизнью. В церковь они с Леной ходили почти каждое воскресенье на литургию. Исповедовались отцу Владимиру. Шажков с разочарованием замечал, что исповедь уже не так волнует его, а причащение не так радует. Сформировался некий цикл: грешу, грешу, потом исповедуюсь и снова грешу. Отец Владимир во время исповеди не разговаривал с Валентином, а самостоятельно разорвать этот цикл Шажков не был готов. Да и грехи-то были всё одни и те же: объедение и пьянство, неусердная молитва, невыдержанность или грубость и, конечно, гордыня — мать всех грехов. Телесных грехов Валентин за собой не чувствовал и не исповедовал, хотя они с Леной в любви позволяли себе многое. Это было их тайное (может быть, и стыдное, но ни в коем случае не грешное) счастье, и они молили Бога (Лена буквально — перед иконой), чтобы он не лишил их скоро этой радости быть одним целым и полностью доверяться друг другу. Попробовал Валя исповедаться другому священнику в церкви на Васильевском, но получил от него лишь простенькие наставления. Зато тут же почувствовал себя предателем по отношению к отцу Владимиру.