Грезы президента. Из личных дневников академика С. И. Вавилова

Кроме детских игр в алхимию и «специфической симпатии» к чертям, у вавиловского «фаустизма» обнаруживается и совершенно конкретный ранний сказочный источник. В воспоминаниях о детстве 59-летний академик Вавилов среди других «подарков матушки» на именины (сказок Афанасьева и «польских сказок с большой чертовщиной») особо выделяет «Аладдина и волшебную лампу»[550] – «маленькую книжку с кунстштюком: за ленточку можно было раскрыть эффектный пиршественный зал» ([Франк, 1991], с. 103). Вавилов упоминает эту книгу и в дневнике (только что процитированная запись 1942 г. о «любви к „чудесным“ книжкам – вроде „Волшебной лампы Аладдина“»). Дважды (!) – 19 марта и 24 мая 1944 г. – он смотрит знаменитый фильм об Аладдине. «В кино второй раз „Багдадский вор“ с Джаффаром, Джинны. А все-таки воспоминание об Аладдине и волшебной лампе сильнее, сложнее и магичнее этого цветного шедевра» (24 мая 1944). Вряд ли фигурирующая в сказке лампа (источник света) повлияла на то, что мальчик Вавилов стал именно оптиком. Но сюжетный ход с подчинением своей воле джинна, могущественного злого духа, полностью совпадает с сюжетом легенды о средневековом чернокнижнике.

Особое детское увлечение волшебными сказками повлияло на всю последующую жизнь Вавилова. В этом увлечении истоки и особого отношения к грезам (мечтаниям, философствованиям, запойному чтению, снам), и, возможно, некоторого общего инфантилизма в хорошем смысле этого слова. Вавилов до конца жизни наивно пытался сохранить детскую веру в некоторые вещи, в которые многим взрослым верить уже как-то и неловко – в прогресс, культуру, человечество. Если сохранившуюся детскую веру в чудеса он все же не готов был прямо признать, нагромождая вокруг этого вопроса целые философские конструкции, то кое-какие другие чудачества вполне осознанно себе позволял. Возобновление в конце тридцатых ведения откровенного личного дневника – как привык в юности – уже довольно необычно. Увлечение чертовщиной, «фаустизм» – несомненная странность: рассуждениями о Фаусте Вавилов заполнил десятки страниц в дневниках 1909–1916 гг., будучи уже 19-летним, он по-мальчишески наивно задумывался, а не перевести ли самому «Фауста» Гете на русский, 22-летним смотрел «Фауста» в Мюнхенском кукольном театре. Всю жизнь он жадно коллекционировал различные издания легенды о Фаусте. Страстная библиофилия Вавилова, нужно признать, также очень наивна[551] (как, впрочем – по самой своей сути, – и все другие виды коллекционирования) и, очевидно, берет начало если не с той самой «книжки с кунстштюком», то уж точно с самодельной детской полочки с парой книжек. Во время Второй мировой войны Вавилов получил откуда-то из-за рубежа еще одну книгу в коллекцию: огромный фолиант о своем любимце Леонардо да Винчи. «Бывало, ложась спать, президент Академии наук вполне по-детски клал эту книгу себе под подушку» ([Келер, 1975], с. 115). Племянник Вавилова, так пораженный светящимися в темноте нарисованными чертями, тоже вспоминает интерес Вавилова к «Фаусту» ([Ипатьев, 1974][552], с. 112): «После женитьбы некоторое время Сергей Иванович продолжал поэтизировать. Пожалуй, последние стихи его, сочиненные для меня, опять-таки путем импровизации (а я записывал), были стихи о Фаусте и Мефистофеле. Великая трагедия Гете всю жизнь занимала Сергея Ивановича. Он собирал все издания Фауста, и их накопилось у него, наверно, десятка полтора-два. Вот стихи про Фауста и Мефистофеля С. И. Вавилова.

Как-то Фауст и Мефистофель
Сидя чистили картофель.
Встал вдруг Фауст во весь рост,
Мефистофель поднял хвост.
Фауст сказал – „Ах, ты прохвост,
Две картошки ты украл.
Сукин сын ты и нахал“.
Мефистофель не бледнея
Встал и Фаусту дал по шее.
Доктор ахнуть не успел,
От него дух отлетел.
Завернув его в халат,
Черт унес его в свой ад».