До 1947 г. он неоднократно прямо писал, что ощущает себя мальчишкой. «Солдатчина – возвращение в детство. Ничего не знаю, хожу, кушаю, сплю, а там кто-то „взрослые“ обо всем заботятся…»
(10 ноября 1914). «25-я весна для меня сегодня начинается. Прожил такую уйму лет, а позади, в сущности, ничего, так, парение надо всем, наслаждение всем, чувствую себя все-таки мальчишкой. Жизнь впереди, жизнь светлая, интересная» (12 марта 1915). «…похож на философствующего медвежонка» (2 августа 1915). «…вместе с этой тяжестью жизни до сих пор мальчишеские ощущения начинаемой, почти не начатой жизни» (25 марта 1940). С осени 1940 г. (арест брата) в дневнике стали появляться записи обратные по смыслу: «В эти жуткие дни я отчетливо ощутил, что старею. До сих пор почти всегда казался себе самому почти мальчишкой» (18 сентября 1940). «Очень ясно чувствую, что стал стариком. Сразу скачок почти из юношества в старость» (18 января 1943). Этот «скачок», правда, растянулся на десятилетие. «Чувствую явную старость. Из мальчишки прямо в старики» (31 декабря 1944). «Сам я растолстел, и наконец начинает пропадать то чувство молодости и мальчишества, которое так долго не покидало» (1 марта 1947). «Я как-то внезапно стал стариком» (27 августа 1950).Также об особом отношении Вавилова к детству говорит то, что он удивительно часто и явно с удовольствием о нем вспоминал. Причем, что интересно, это началось уже в ранних дневниках: «А прежде, как хорошо, но и как грустно вспомнить прошлое, веру, счастье, елку, радостные лица, все это в тумане, все это такая радость»
(25 декабря 1909) – подобных записей очень много. Поздние же дневники – с их общим отвращением к настоящему – ностальгичны насквозь. «Светлые детские воспоминания» (22 сентября 1946) – «путешествия в прошлое» (18 января 1948) – куда более «настоящие» грезы, чем те, в которые погружаешься при чтении романов. В воспоминаниях, которые Вавилов начал писать летом 1949 г., также примерно половина посвящена школьным годам, а половина – раннему детству. «Сознание, память стали вполне ясно формироваться на четвертом-пятом году, в доме на Никольском переулке. Память сохранила многие подробности: стройку, гашение извести, сад с вишнями и вьюнками, просторный сарай, где рубили капусту, собашник Героя, калитку, тополи на дворе, колонны соседнего Лабзовского дома. Но все это осколки, в целое не срастающиеся. Фон занят матерью, ангелом-хранителем, без нее все остальное немыслимо» ([Франк, 1991], c. 101). Уютом, безопасностью, прочностью мир детства Вавилова обязан его матери. От матери же, по мнению Вавилова, и необычные черты его личности: «Моей матери я обязан всем, что в моей натуре иррационально, поэтично и мистично» (13 сентября 1913).