Гриб на краю света. О возможности жизни на руинах капитализма

Из-за такой вот судьбы мне приходится сначала задуматься, прежде чем предлагать вам рассказ о грибах и их сборщиках. Самомнение современного человека позволяет любому рассказу быть не более чем декоративной сноской. Это вот «антропо-» блокирует внимание к лоскутным ландшафтам, множественным временны'м устройствам и зыбким ассамбляжам людей и вещей – к самой сути совместного выживания. Значит, чтобы историю о грибном сборе имело смысл рассказывать, сначала нужно обрисовать, как устроено это «антропо-», и изучить местность, которой оно отказывает в признании.

И правда: задумайтесь над вопросом, что осталось? С учетом эффективности государства и капиталистического разрушения природных систем можно поинтересоваться, почему то, что вне их планов, живо и поныне? Чтобы в этом разобраться, нам необходимо всмотреться в неуправляемые окраины. Что сводит вместе мацутакэ и людей яо в Орегоне? Такие с виду банальные вопросы переворачивают все с ног на голову, и сердцевиной всего происходящего делаются непредсказуемые соприкосновения.

О неустойчивости, прекарности нашего времени мы слышим в новостях ежедневно. Люди теряют работу или негодуют потому, что никогда ее и не имели. Гориллы и речные дельфины едва держатся на грани вымирания. Подъем уровня воды в морях заболачивает целые тихоокеанские острова. Но в основном мы представляем себе эту шаткость как исключение из порядка вещей в мире. Это «выброс» в системе. А если, предположу я, шаткость есть состояние нашего времени, или, иными словами, – а что если сейчас самое время эту шаткость учуять? А если прекарность, неопределенность и то, что нам кажется обыденным, – суть той самой упорядоченности, которой мы жаждем?

Прекарность есть состояние уязвимости. Непредсказуемые соприкосновения преображают нас, мы не владеем обстановкой – и даже собою самими. Не способные полагаться на устойчивое устройство общины, мы оказываемся включены в подвижные ассамбляжи людей и предметов, и это переиначивает и нас самих, и тех, кто рядом. Мы не можем полагаться на статус-кво: все меняется, в том числе и наша способность выживать. Мышление в понятиях прекарности преображает социальный анализ. Прекарный мир – мир без телеологии. Неопределенность, бесплановая природа времени пугает, однако благодаря мышлению в понятиях прекарности делается очевидным: неопределенность-то и делает жизнь возможной.

Единственная причина, почему все это звучит странно, – в том, что большинство из нас выросло в грезах о модернизации и прогрессе. Эти рамки выделяют те черты настоящего, которые могут вести к будущему. Остальное обыденно и «отваливается» по ходу истории. Представляю, как вы возражаете мне: «Прогресс? Да это ж понятие из XIX века». Понятие прогресса, относящееся к положению в целом, ныне встречается редко, и даже модернизация XX века уже воспринимается как архаика. Но их категории и надежды на улучшение ситуации – всегда с нами. Мы ежедневно представляем себе образы прогресса: демократия, рост, наука, перспективы. С чего нам ожидать, что экономики будут расти, а науки – развиваться? Даже без подробных описаний развития наши исторические теории погружены в эти понятия. Как и наши личные грезы. Признаю', мне трудно даже произнести это: совместного счастливого конца может и не случиться. Чего тогда вообще вставать поутру?

Прогресс встроен и в общепринятые представления о том, что значит быть человеком. Даже под личиной других понятий – «агентность» (agency), «сознание», «интенция» – мы вновь и вновь укрепляемся в мысли, что человек отличается от прочего живого мира, потому что смотрит вперед, тогда как другие биологические виды, живущие одним днем, тем самым зависят от нас. Пока мы воображаем себе, что человека делает прогресс, не людям из этих умозрительных рамок тоже никуда не деться.

Прогресс – это марш вперед, он втягивает в свои ритмы и другие разновидности времени. Без этого ведущего ритма мы могли бы заметить иные временны'е закономерности. Любое живое существо перелицовывает мир – ритмами сезонного роста, закономерностями воспроизводства в течение всей жизни, а также географией распространенности. В пределах того или иного биологического вида тоже есть множество времяобразующих проектов: организмы вовлекают друг друга в совместную деятельность и вместе создают природные системы. (Зарастание вырубленных Каскадных гор и радиоэкология Хиросимы показывают нам, как устроено межвидовое времяобразование.) Любопытство, за которое я ратую, обращено как раз на такие множественные временны'е устройства, оно оживляет описания и воображение. Это не просто эмпирика, в которой мир изобретает свои собственные категории. Напротив, наш агностицизм в отношении направления нашего движения может позволить найти то, на что мы не обращали внимания, поскольку оно никогда не вписывалось в хронологию прогресса.