Григорий Распутин. Россия под гипнозом

«21 марта 1915 года жена родила девочку. Назвали ее Ириной в честь матери. Услышав первый крик новорожденной, я почувствовал себя счастливейшим из смертных. Акушерка, г-жа Гюнст, знала свое дело, но была болтлива, как сорока. Пользовала она рожениц при всех европейских дворах… Крестили младенца в домашней часовне в присутствии царской семьи и нескольких близких друзей. Крестными были государь и императрица Мария Федоровна. Дочь, как некогда отец, чуть не утонула в купели…»[363]

Отец Феликса, князь Феликс Феликсович Юсупов, граф Сумароков-Эльстон (1856–1928), умер в Италии и был похоронен в Риме, на кладбище Тестаччо. Старший брат Николай, погибший на дуэли, нашёл упокоение в подмосковном Архангельском…

Вторую половину жизни Феликс Юсупов-младший прожил в эмиграции. Несладкие это были годы. Сожалел ли он о той злополучной декабрьской ночи 1916 года? Если судить по его воспоминаниям – ничуть. Другое дело, что любое действие лишь тогда приносит удовлетворение, когда, говоря языком иезуитов, цель оправдывает средства. Убийство Распутина оказалось бессмысленным. Мало того, оно в немалой степени ещё сильнее расшатало Трон, показав, что и такое возможно. Февральская революция, вспыхнувшая вскоре после смерти «старца», явилась, по сути, продолжением начатого князем со товарищи разрушения; ну а «Великий Октябрь» не оставил от «старого мира» камня на камне.

Русский аристократ, богач и бонвиван, Юсупов не зря слыл англофилом. Его нетрадиционные штучки, шалости с «марафетом» и поклонение всему западному сделало ещё при жизни в России «чужим среди своих». По духу и образу жизни Феликс даже сегодня для нас больше чужак, чем свой. Россия – не Запад (и слава Богу!). А те, кто хотел чего-то другого, получил сполна – две революции, Гражданскую войну, разруху, расстрелы и тоскливую жизнь в эмиграции. К восторгу западных радетелей.

Хотя Феликс Юсупов и сегодня, пожалуй, там, у них, сошёл бы за своего. Но только не у нас. Ибо толерантность по-нашему имеет свои пределы. Сила России в её самобытности и патриархальности, что Западу изначально чуждо. И кто об этом забывает, обычно заканчивает на чужбине – скажем, на скромном погосте где-нибудь в предместье Парижа, Праги или Белграда…

Будучи во Франции, меня неотступно преследовала одна мысль: чем отличались русские эмигранты первой волны от нынешних французов, называющих себя русскими? Отличие, бесспорно, налицо. Родившиеся за границей, они там же росли, учились, устраивали семьи… И всё-таки многие из них по-прежнему называют себя русскими. Они, сегодняшние, очень похожи на тех, кто, благодаря собственным лишениям, обеспечил своим потомкам будущее. Но другие они уже потому, догадался однажды, что им… не снится Россия. В грёзах нынешних французов нет и следа Эрмитажа, петергофских фонтанов, колокольни Ивана Великого и листопада Летнего сада; они видят бульвары Монмартра, яркие огни Мулен Руж, кружева Эйфелевой башни и тихий шорох Булонского леса – всё то, до чего первым, в общем-то, не было никакого дела.

Оболенские, Лопухины, Трубецкие, Голицыны и Юсуповы… Деникин, Бунин, Тэффи и Кошко… Каждый из них, измученный очередным прожитым днём в эмиграции, ложась спать, мечтал об одном – опять увидеть масленичные блины, пасхальный ароматный кулич и рождественскую ёлку под малиновый звон колоколов.

Бывший начальник штаба Деникина и Врангеля генерал-лейтенант Пётр Семёнович Махров писал из Франции племяннику в Москву: «Если у тебя найдется время, пиши мне все впечатления о России… Все, что напишешь, будет для меня ценно и интересно… Хорошо бы иметь снимок русских мужиков и баб в обычной, рабочей обстановке… Побывай в церкви и сообщи, что услышишь и увидишь. Каков звон колоколов московских?.. Пробовал ли русский чёрный хлеб, калачи, бублики и пр.?»[364]