Григорий Распутин. Россия под гипнозом

«Мне грезится Россия, – писал другой эмигрант, Аркадий Францевич Кошко. – Мне слышится великопостный перезвон колоколов московских, и, под флером протекших лет в изгнании, минувшее мне представляется отрадным, светлым сном: все в нем мне дорого и мило…»

Они мечтали когда-нибудь снова очутиться в России – в стране, которую навсегда потеряли…

Москва-Париж-Санкт-Петербург-

Вятские Поляны-Таруса-Москва.

2013–2021 гг.

Приложения

Приложение № 1 Вместо предисловия к Дневнику Владимира Митрофановича Пуришкевича

ПОСЛУ РОССИИ ВО ФРАНЦИИ В. А. МАКЛАКОВУ

Милостивый государь Василий Алексеевич!

Я переиздаю «Дневник Пуришкевича», вышедший в 1918 году на юге России и посвященный убийству Распутина. Дневник участника убийства и к тому же дневник такой характерной фигуры, какою был Пуришкевич, не может не представлять исторического интереса, тем более что он касается одной из самых роковых фигур дореволюционного периода – Гр. Распутина, имя которого было в то время на устах всей России. Судя по этому дневнику, Вам, быть может, более, чем кому-либо другому, известны некоторые детали этого громкого дела.

Обращаюсь к Вам поэтому с просьбою: не согласитесь ли Вы дополнить эту страничку истории данными, о которых по каким-либо причинам не упоминает «Дневник Пуришкевича». Или, по крайней мере, не согласитесь ли Вы высказать Ваше мнение, в какой мере рассказ Пуришкевича соответствует истине.

Позволяю себе надеяться, что Вы не откажете мне в этой просьбе и тем дадите будущему читателю «Дневника» и даже истории возможность лучше разобраться и правильнее оценить события того времени.

Я. Поволоцкий, издатель

Париж, 1923 г.

В ИЗДАТЕЛЬСТВО «Я. Е. ПОВОЛОЦКИЙ И К»

Милостивый государь Яков Евгеньевич!

Ваше письмо ставит различные вопросы, на которые я и могу ответить по-разному.

Вы находите, во-первых, желательным, чтобы я дополнил дневник Пуришкевича. В этом я с Вами не могу согласиться. По делу я знаю только то, что мне говорили другие; Распутина никогда не видал, а в день его убийства находился в Москве. Все, что мне про убийство известно, я знаю только от тех, кто в нем принял участие; эти люди живы и могут, если захотят, рассказать про это сами, как Пуришкевич. Говорить же за них было бы с моей стороны некорректно. А что касается «истории», то моя совесть спокойна; все, что я знаю, я изложил в показании следователю, который вел следствие об убийстве государя и поставил исследование так широко, что занялся и убийством Распутина. Это мое показание может впоследствии пригодиться и для истории.

Конечно, этих препятствий не существует, чтобы ответить на Ваш второй вопрос: верен ли рассказ Пуришкевича? Но правильно ответить на этот вопрос нелегко.

О какой верности мы говорим? Если мы будем искать в нем фактической точности, столь естественной для дневника, то, наверное, впадем в ошибку. Дневник Пуришкевича – вовсе не дневник; это только литературная форма, которую он избрал для своих воспоминаний. Что это так, едва ли стоит доказывать; само по себе невероятно, чтобы в той суете, в которой проходило время перед убийством, Пуришкевич мог найти досуг, чтобы вести дневник, особенно в такой форме, т. е. не в виде простой записи фактов, а в виде рассказа с лирическими отступлениями, в велеречивом и декламаторском стиле. Самый этот стиль доказывает, что перед нами не дневник, а «литература». Что это не дневник, я убеждаюсь еще и потому, что нахожу в нем такие неточности, которые естественны и неизбежны в воспоминаниях, но были бы необъяснимы для дневника. Я мог констатировать их почти во всех случаях, где мог их лично проверить, т. е. когда речь шла обо мне. Вот несколько примеров.

Под 28 ноября Пуришкевич рассказывает, будто он по соглашению с Юсуповым предложил мне принять участие в убийстве; как я, услыша это предложение, «воззрился на него», «долго молчал» и потом отказался; как разговор наш кончился тем, что я стал просить его послать мне условную телеграмму в Москву, с извещением, что дело благополучно окончилось и даже установил самый текст телеграммы. После этого, по словам Пуришкевича, он только вздохнул и ему не «оставалось ничего, как согласиться на мое предложение».

Этот рассказ Пуришкевича есть сумбурное смешение различных разговоров, происходивших в разное время и даже с разными лицами, о которых Пуришкевич мог слышать только из вторых рук. Стараясь припомнить то, что происходило, он очевидно восстановил их в своей памяти и придал им форму одного разговора, между мною и им. Он не заметил при этом, что такая передача не только не соответствует действительности, но и является неправдоподобной. Я же отлично помню наш первый разговор, и потому, на этом примере, вижу, как Пуришкевич писал свои воспоминания.