Григорий Сковорода

Но это только на первый взгляд… «Вот ты слышишь, мой дражайший Кирилл, – пишет в заключение Сковорода, – что имеет в виду, к чему стремится и чего желает моя душа, чтобы тебе не спрашивать о том, чем я занимаюсь». И как иллюстрацию этих своих слов и еще в подтверждение мысли о том, что Бог – рядом, что он в каждом из нас, приводит строчки из своего любимого Сенеки, точнее – из его «Моральных писем к Луцилию»: «Ты делаешь самое лучшее и для тебя спасительное дело, если, как ты пишешь, твердо идешь по пути здравого разума: как глупо выпрашивать то, чего можешь сам достигнуть. Не требуется воздевать к небу руки, не нужно упрашивать стража храма допустить нас до ушей статуи, дабы нас могли лучше слышать. Бог подле тебя с тобою есть, в тебе есть. Я так говорю, Люцилий; внутри нас находится священный дух, наблюдатель и страж наших зол и благ: как мы с ним общаемся, так и он обращается с нами. Добрый муж без Бога – никто». «О Кирилл! – восклицает Сковорода. – Не кажется ли тебе это громом с третьего неба?»

О том, что именно над этими вопросами размышлял Сковорода, находясь в Троице-Сергиевой лавре, свидетельствует и одно из его писем к Михаилу Ковалинскому. В нем Сковорода вспоминает, как, перечитывая книги в лаврской библиотеке, он случайно наткнулся на старую греческую эпиграмму, которая ему очень понравилась – философ даже перевел ее на латынь:

Когда Венера, сопровождаемая своим Купидоном,
Встретилась однажды с девятью музами,
Она обратилась к ним с такими словами:
«Меня чтите, о музы: я первая из всех богов,
Мою власть признают все боги и люди».
Так сказала Венера. А музы: «Но над нами ты не властна.
Музы чтут святилище Геликона, а не твое царство».

О чем же идет речь в этой действительно изысканной эпиграмме, которую, поговаривают, когда-то в юности написал сам Платон? В конце концов – об отречении от мирских дел, а может быть, и о мужестве оставаться наедине с собой…

Итак, Сковорода покидает гостеприимную Троице-Сергиеву лавру и возвращается в Переяславль. Но не успел он еще доехать до города, как Степан Томара стал просить своих знакомых, чтобы те любыми способами уговорили философа снова взяться за воспитание его старшего сына. Сковорода об этом и слушать не хотел, хорошо помня об обычаях и нравах и самого Томары-отца, и его родни. Тогда кто-то из приятелей шляхтича прибегнул к хитрости и сумел-таки доставить Сковороду в Каврай – каким-то образом он сделал это ночью, когда Сковорода крепко спал.

На сей раз пан Томара словно заново на свет родился – он, как мог, обласкал философа, просил, чтобы тот стал его сыну другом, умолял его остаться в его усадьбе и жить здесь на всем готовом сколько захочет и как захочет, без каких-либо обязательств и условий. Сердце философа всегда было чутким к добру. Впоследствии в одном из писем Ковалинскому он напишет о себе: «Как вижу, я от природы таков, что, находясь в состоянии настоящего гнева, в отношении даже самых подлинных врагов я сразу смягчаюсь, лишь только замечаю хотя бы незначительное проявление доброго ко мне расположения. Как только я замечаю, что кто-то меня любит, я готов отдать ему половину дней жизни моей, если бы это было возможно и дозволено…» Так или иначе, Сковорода остается в имении Томары.

Он воспитывал барчука, а в свободное время одиноко бродил по полям и дубравам, размышляя о природе вещей и о жизни человека, о том, какова его собственная роль в этом вселенском театре. Наверное, он часто наведывался и в Переяславль, где были его приятели: кафедральный писарь, а впоследствии и наместник переяславльского епископа Гервасий Якубович, иеромонах Иоиль и другие. Возможно, Сковорода общался также и с епископом Гервасием Линцевским, который перед этим около одиннадцати лет был архимандритом Сретенского монастыря в Пекине и возглавлял православную духовную миссию в Китае. Недаром же в одном из ранних стихотворений всплывает тема «китайской мудрости», а в притче «Благодарный Еродий» речь заходит о «китайской столице»…