Григорий Сковорода

Здесь же, в селе Каврай, поздней осенью 1758 года Сковороде приснился и один удивительнейший сон. Казалось, писал Сковорода, словно какая-то невидимая сила решила повести меня по разным местам, чтобы показать то, чем живет народ. «В одном месте был, где палаты царские, уборы, танцы, музыканты, где любящиеся то попевали, то в зеркала смотрели, вбежавши из зала в комнату и снявши маску, приложились богатых постелей…» Возможно, в подсознании философа всплыла какая-то картина, увиденная им в Зимнем дворце или где-то еще. «Откуда сила меня повела к тому народу, где такие ж дела, но отличным убором и церемониею творились. И я увидел: ибо они шли улицею с пляшками в руках, шумя, веселясь, валяясь, как обыкновенно в простой черни бывает; так же и амурные дела сродным себе образом – как-то в ряд один поставивши женский, а в другой мужской пол; кто хорош, кто на кого похож и кому достоин быть мужем или женою, – со сладостию отправляли». А эта колоритная сценка очень напоминает то, как когда-то на улице юноши и девушки, разделившись на два полукруга, мужской и женский, напевали срамную песенку «Бандурка» с ее более чем прозрачной эротической символикой. «А у меня бандурка ой да красная / Черная, как жук, жук, и волосатая», – начинали девушки, а парни отвечали им на это: «Дай же мне, дивчина, на бандурке поиграть, / на ней своим пальцем струны перебрать». «Отсюда, – продолжает Сковорода, – вошел в постоялые дома, где лошади, хомут, сено, расплаты, споры и проч. слышал.

На остаток сила ввела в храм обширный очень и красный, каков у богатых мещан бывает, прихожан, где будто в день зеленый Святого Духа отправлял я с дьяконом литургию и помню точно сие, что говорил: «Яко свят еси, Боже наш во веки веков», и в обоих хорах пето «Святой Боже» пространно. Сам же я с дьяконом, пред престолом до земли кланяясь, чувствовал внутри сладость, которой изобразить не могу. Однако и там человеческими пороками посквернено. Сребролюбие с корванкою бродит и, самого иерея не минуя, почти вырывает складки.

От мясных обедов, которые в союзных почти храму комнатах торжествовались и в которые с алтаря многие двери были, к самой святой трапезе дух шибался во время литургии. Там я престрашное дело следующее видел. Некоторым птичьих и звериных не доставало мяс к яствию, то они одетого в черную свиту до колен человека с голыми голенями и в убогих сандалиях, будучи уже убитого, в руках держа при огне, колена и голени жарили и, с истекающим жиром мясо отрезая, то отгрызая, жрали.

Такого смрада и скверного свирепства я, не терпя, с ужасом отвращая очи, отошел».

А это уже что-то такое, что превосходит и фантасмагории самого Иеронима Босха…

Свой сон Сковорода принял как знак Божий. Эти весьма неприглядные образы философ понял как то, что Господь призывает его отречься от мира, а значит, выйти за рамки привычной жизни. С тех пор его отношение к «житейскому театру» навсегда сохранит свой довольно заметный аскетический колорит. Недаром же не раз и не два Сковороду будут изображать в образе такого себе «монаха в миру», «земного ангела», одинокого путешественника-аскета, который сторонится мирской жизни со всеми ее соблазнами, то есть в образе «голяка-странника», как сказал когда-то знаменитый отшельник святой Афонской горы Иван Вышенский в своем «Обличении диавола-миродержца». И такой образ, безусловно, имеет право на существование, только следует помнить, что наш философ никогда не впадал в крайности, стараясь следовать путем «золотой середины». «Ты избегаешь толпы? – писал он в одном из писем. – Сохраняй меру и в этом. Разве не глупец тот, кто избегает людей так, что совершенно ни с кем никогда не говорит? Безумец такой человек, а не святой. Смотри, с кем ты говоришь и общаешься. Ты постишься? Разве не покажется тебе поврежденным в уме тот, кто совсем ничего не уделяет телу или представляет ему лишь что-либо ядовитое?» То есть святой человек – не тот, кто избегает людей, а тот, кто избегает людей плохих, не тот, кто истощает тело постом, а тот, кто дает ему необходимую пищу. То же самое касается и бедности. «Нищета, – писал философ, – обретшая нужное, презревшая лишнее, есть истинное богатство и блаженная оная среда, как мост между болотом и болотом, между скудостью и лишностью». Поэтому идеал Христовой бедности не мешал Сковороде любить изысканные вина (токайские и скопельские), курить армянский табак, пить с утра чай с лимоном, лакомиться сыром пармезаном, иметь карманные часы лондонской фирмы «Barwingten», дорогую флейту из слоновой кости, а также какие-никакие деньги, которые он иронично называл своим «нищенским капиталом». Да и в любом случае со времен каврайского сна наш философ, как говорил Михаил Ковалинский, «начал чувствовать вкус в свободе от суетности и пристрастий житейских, в убогом, но беспечальном состоянии, в уединении, но без расстройки с самим собою». Возможно, именно под впечатлением этого сна Сковорода написал и одно из своих первых стихотворений: