Григорий Зиновьев. Отвергнутый вождь мировой революции

Я сказал, чтобы поворачивать нашу машину обратно, и мы вернулись. По дороге просигналили Файвиловичу, чтобы он снимался, садился в трамвай и уезжал, а сами поехали на квартиру Рейнгольда, как условились накануне, что мы вне зависимости от результатов выезда для совершения террористического акта заедем на квартиру Рейнгольда и скажем ему. Там был, кроме Рейнгольда, и Дрейцер. Мы рассказали ему.

Председатель: Все участники были вооружены?

Бакаев: Да, револьверами»⁷⁵⁷.

3.

К концу второго дня процесса обвинение успело добиться всего, чего хотело. Получило «неоспоримые» — то есть основанные лишь на показаниях подсудимых, которые могли быть оспорены — свидетельства и существования центра заговорщиков, и его террористической устремленности, и подготовки военного мятежа, и — самое важное! — разработки планов покушения на Сталина. Все это подтвердили как троцкисты — Мрачковский, Тер-Ваганян, так и зиновьевцы — Рейнгольд, Дрейцер, Пикель, Бакаев, Евдокимов, Каменев. Категорически отверг все обвинения только Смирнов, но его твердая позиция максимально оттенила, подчеркнула вроде бы чистосердечные признания остальных обвиняемых, расходившихся лишь в деталях.

Вот тогда-то на авансцену допустили главного подсудимого, Зиновьева. До тех пор просто подтверждавшего все показания. Можно было ожидать, что Григорий Евсеевич вскроет все закулисные деяния руководства центра, поведает о тайных замыслах руководителей центра, неизвестных остальным его членам. Однако полуторачасовое его выступление не дало ни обвинителю, ни председателю суда ничего нового, на что им можно было бы опереться.

Речь Зиновьева на процессе оказалась по духу и стилю более похожей на те его письма, покаянные письма, которые он направлял с декабря 1927 года Сталину, в ЦК. И не случайно Троцкий, познакомившийся с этой речью лишь в кратком газетном цитировании, уничижительно назвал ее «агитационной», «дипломатическим документом»⁷⁵⁸.

Действительно, приступил Зиновьев к показаниям с того, что, как он, видимо, полагал, от него и ожидали. «Я думаю, — сказал он, — что поступлю правильно, если начну с восстановления объединенного троцкистско-зиновьевского центра в 1932 году». Вместе с тем, не забыл он и о том, что следует подтвердить и непрерывность существования антисталинской оппозиции с 15-го съезда, а особенно — после признания 16-й партконференцией в апреле 1929 года наибольшей опасности для ВКП(б) правого уклона.

«Когда я, — продолжал Зиновьев, — смотрю теперь назад, в 1928-1932 годы, я должен сказать, что и в эти годы между нами и троцкистами осуществлялось только известное разделение труда. Что он (Троцкий) делал за границей с развязанными руками в другой обстановке, то же самое делали другими методами в другой обстановке на родине. И мы в это время были только более опасными и более вредными, потому что мы делали это менее открыто, именно потому, что мы были ближе к руководящему составу партии, к самой партии и учреждениям советской власти. Мы составляли филиал троцкизма внутри страны».

Но и такое признание оказалось уверткой. Зиновьев не сказал, что же именно они «делали». Однако продолжал, не замечая противоречия, объяснением длительного бездействия и тех, и других. Правда, теперь говорил уже не «я», а «мы», лишь подразумевая себя одним целым со своими единомышленниками.

«Что ждали? — задал он риторический вопрос. — Ждали двух вещей. Увеличения трудностей, которые при тогдашней (нашей) концепции должны были неминуемо пойти более обостренно, ибо от капитуляции перед трудностями вначале мы перешли потом к прямой ставке на трудности...

Мы ждали, во-первых, обострения трудностей. Ждали и надеялись, во-вторых, на возникновение раскола внутри ЦК большевистской партии... И вот в 1932 году создается обстановка, которая и для оставшихся в СССР, и для Троцкого, находившегося на буржуазной свободе, показалась моментом, которого мы ждали. Нам показалось в этот момент, что действительно трудности будут расти, что они имеют органический характер, что недовольство расширяется, что наступил момент, когда мы сможем решиться на более (? ) активные действия. Мы питались всякими слухами, черпали их откуда угодно — со страниц “Советского бюллетеня” (явная ошибка, следует читать “Бюллетень оппозиции” — Ю. Ж. ), “Социалистического вестника” (газета эмигрантов-меньшевиков, издававшаяся в Берлине — Ю. Ж. ), слушали из подворотни о том, что возникают разногласия в ЦК».

Повторяя многократно «мы», Зиновьев долго не объяснял, кого конкретно он имеет в виду. Наконец понял, что увертками не отделаться, и пояснил, опять же обойдясь без фамилий: