Гризли

— Типа ты такую, как я, к тому же деду знакомить привел бы, — не собираясь униматься, я приподняла голову, лизнула второй сосок и подразнила его, легонько щелкая кончиком со штангой.

— Угомонись, — хрипловато велел гризли, прижимая обратно щекой к своей груди. — Мы о серьезных вещах говорим.

Я отчетливо ощущала тяжелый ритм пульсации в его совсем уже налившемся члене, который моментально породил серию сжатий и подтягиваний во мне, и нарочно поерзала на нем, продолжая дразнить обоих.

— Когда трахаешься с кем-то с таким размером, секс становится чрезвычайно серьезной вещью.

— Рокс… — Яр умостил ладонь-лопату на мою ягодицу, придавливая и обездвиживая, но на деле заводя только больше этим усилившимся давлением. — Знакомить привез бы запросто, вот только мой дед и тебя бы своими шуточками похабными засмущал.

— Да ладно!

— Серьезно. Язык у него был — хоть с мылом мой трижды в день. В этом вы бы сошлись.

— А что насчет другой родни? Скажешь, не застремаешься меня показать?

Так и к чему я сейчас это спрашиваю? Нет, ну а почему бы и не поболтать ни о чем на сытый желудок? Сама-то ситуация, что он повел бы меня на смотрины, смехотворна. Типа я пошла бы. И типа мне было бы не насрать на чужое мнение.

— А некому показывать, Рокс. Разве что нашей с Андрюхой бабе Нюре. Но если и было бы, то я бы всем и каждому тебя с гордостью показывал.

— Так вы с лысым казановой еще и родня?

— Нет. По соседству жили. Дед-то весь год здесь, в лесу, все почти лето мы у него торчали. А с осени, когда школа, баба Нюра нас пасла, больше-то ни у Боева, ни у меня некому было.

— Почему?

— Андрюхины родители пили беспробудно, на него пофиг. А у меня… — Гризли промолчал полминуты, словно решая, заслуживаю ли знать. — Моя мама ушла, когда еще совсем сопливый был. Только пошел. А отец… он ждал ее.

Я молчала, не в состоянии подобрать слов от тоски, разлившейся по кровотоку. Только и смогла выдавить:

— Ждал?

— Ну да. Она учительницей была, по распределению приехала. Поселок был тогда еще совсем глухомань. А она городская, вся утонченная такая. Мечта. Сказка. Баба Нюра рассказывала, что отец ее как увидел, так и одурел. Вылез из грузовика, на котором мимо ехал, и в лоб замуж позвал.

— Конкретный мужик.

— Ага. И конкретным остался. Она сразу сказала, что жить в избе с удобствами на улице не хочет. И он костьми ложился, пахал как проклятый, дом отгрохал ей, по тем временам прямо хоромы. Но она и до конца стройки не потерпела. Уехала.

— А он?

— А он достраивал. Ванную ей такую забабахал — всей деревней ходили как в музей смотреть. Тогда же было просто так ничего не раздобыть, все по блату или втридорога. Но мать все равно не вернулась.

Гадкие злые слова так и жалили меня в язык, прорываясь, но я смолчала.

— Как достроил все, так и помер. Сказали — сердце. Хотя здоровый он был — вот кого бы тебе медведем звать.

Что тут сказать… спросить… как даже в глаза посмотреть.

— И… Искал? — С чего вдруг заикаюсь?

— А как думаешь?

— Не сразу, — честно выдала я свое предположение.

— Ага. Пока рос, прям решил по-жесткому: не нужен оказался — так и гори оно огнем. Уже когда в ментовке работал, все же не сдержался.

— И?

— Да нормально у нее все. Новая семья, детей… сестры у меня две. Завуч в престижной гимназии. Жизнь состоялась.

— Простил?

— Выражаясь по-твоему — забил. Я ее-то и помнил едва, но то, что помнил, было хорошим. Как по волосам гладила. На ранки дула и что-то нежное приговаривала. Как обнимала. Ну и все на этом. Я ведь давно не ребенок был, взрослый мужчина, чего же детские обидки в себе вынашивать?

У меня аж горло драло от вечной необходимости высказаться, не считаясь ни с чем. Забил он, как же. Это потому что забил, уход чертовой сучки жены его так нокаутировал? Херня! Мамаша гризли ножом в сердце саданула, а стерва продажная второй раз провернула подобное, типа контрольный в голову. Вот только… Как так выходило, что меня всю аж бомбит, а он говорит об этом спокойно. Просто показывает мне всю правду о себе, а не давит на жалость, не устраивает трагедии, не корчит из себя побитого жизнью страдальца или конченого засранца, стремящегося доказать на каждом шагу, что мир — говно, а все люди — мрази. Ага, я ведь эгоистичное до мозга костей существо, зацикленное исключительно на собственной персоне, так что да, как обычно, в первую очередь о себе любимой. А я любимая почему-то вдруг себе показалась мелочной, истеричной и безосновательно стервозной вечной обиженкой на весь свет на фоне этого его… блин, я даже определения подобрать сразу не могу… умиротворения? Да нет, наверное, это как-то по-другому называется. В любом случае я не знаю, как быть такой. Яр ведь как камень. Валун такой огромный, основательный. Не в смысле каменюка бесчувственная. А в том, что вот встал и стоит на двух ногах, и ничем его не сдвинешь. А я… Меня мотыляет постоянно. Все время что-то бесит. По большей части все. И вот даже сейчас меня подбешивает это его «я всем простил». Это несправедливо, ясно?