Гром

Батбаяр выехал из дома, стараясь не думать ни о чем — ни о прошлом, ни о будущем, ни о хорошем, ни о плохом. Свернув с дороги, он подъехал к подножию утеса Байц хада, дорогого его сердцу, спешился и огляделся. Казалось, ничто не сможет разрушить серо-синюю громаду гранитного утеса, такого величественного среди буйно разросшейся зелени. Отсюда видны были покрытые лесами изумрудные горы, вьющаяся внизу, в долине, лента реки, озера и пруды — милая, до боли знакомая картина.

Батбаяр, ведя на поводу коня, обошел утес и долго смотрел на его вершину, вспоминая слова Лхамы: «Мне так нравится пасти здесь овец. Я всегда вспоминаю о тебе и пою».

«Ты один был свидетелем наших свиданий, утес. Ты один знал наши сердечные тайны, Знаешь ты и о том, как мы живем сейчас. Ты можешь сосчитать удары наших сердец, тоскующих друг о друге. Можешь укрыть от метели и ветра». Какое-то предчувствие мучило Батбаяра. Он вскочил на коня и поскакал дальше.

Вернувшись в Онгинский монастырь, Батбаяр снова оказался в свите хана. Участвовал в надоме, устроенном семью хутухтами и двадцатью хошунами на высоком зеленом берегу бурной Онги. Во время надома Намнансурэн беседовал с ламами, нойонами, чиновниками, убеленными сединами стариками — хотел узнать их настроения и суждения. Ездил он везде в простом дэле. Чувствовалось, что на душе у него неспокойно. Может быть, оттого, что он больше не был премьер-министром? Или еще от чего-то. Трудно сказать.

Как-то вечером Розовый нойон пригласил в летний дворец приехавших на праздник аймачных хутухт, лам, дзасаков. Из огромного ящика, установленного возле дворца, вдруг повалил вонючий дым и вырвался острый белый луч. Батбаяр и Содном, видевшие все это в Петербурге, со знанием дела принялись объяснять, что свет этот называется электричеством, и обладает он такой же силой, как молния. А железная штука, похожая на ящик, называется мотором и питается земляным маслом[70].

По знаку Намнансурэна погасили свет и на белом полотне появились скачущие всадники, самоходные коляски с людьми в красивых, пестрых одеждах, видимо, ханами и военачальниками, затем на обширном поле, окруженном со всех сторон лесом, появилось множество конных и пеших воинов. Они вели стрельбу, а когда над полем поднялись клубы порохового дыма, с саблями наголо и длинными пиками наперевес устремились навстречу друг другу. Ряды смешались, и началась рукопашная схватка. Казалось, будто сражение происходит совсем рядом, страх и недоумение отразились на лицах. Женщины подталкивали друг друга и едва не визжали.

— Это теневой театр, он есть почти во всех странах, кроме Монголии и Китая, — объяснил Намнансурэн. — Поработившие нас маньчжуры, как и мы, не знали ничего, кроме кремневых ружей, поэтому мы и отстали настолько, что не способны воспринять одно из самых простых современных чудес — теневой театр. Настало время задуматься о нашем будущем, разумно решить, как зажечь этот сегодняшний свет в наших юртах. Но мы ничего не добьемся, если и дальше будем находится в зависимости от Китая.

Показали еще несколько теневых представлений.

— Посматривайте, не ходят ли вокруг дворца лазутчики? Не подослали ли соглядатаев китайские торговые дома из Южного Шивээ? — напоминал время от времени Намнансурэн своим телохранителям. Гости разошлись лишь на рассвете.

До монастыря дошел слух, что китайский амбань, прибывший в Да хурээ, не может попасть на прием к богдо-гэгэну вот уже сорок девять дней. В чем причина? — терялись в догадках люди. Это знал Намнансурэн, но предпочитал молчать. А дело было в следующем. Когда Намнансурэна, тогда еще премьер-министра, вызвали к богдо-гэгэну, богдо указал ему на сандаловый стул, стоявший у стола, и больше часа молча сверлил своими мутными желтыми глазами. В душной, пропахшей тибетскими благовониями комнате стояла тишина, нарушаемая лишь тиканьем часов. В ожидании пока богдо-гэгэн заговорит, Намнансурэн разглядывал обитые атласом стены. Плечи затекли под тяжелыми парадными одеждами. «Как же человек, который боится сказать: «Я освобождаю тебя от занимаемого поста», может стоять во главе государства? — подумал Намнансурэн. — Да, это мой просчет. А если бы ханский престол занял кто-либо другой или я сам, можно было бы что-то сделать? Наше государство словно козленок, который дрожит у логова леопарда. И все же четыре года у нас была независимость…»

Богдо откашлялся и несмело произнес:

— Значит, так. Необходимо привести в порядок дела, учитывая сложившуюся обстановку и пожелания тех, кто стоит у власти.

— О, государь наш! Истину глаголят уста ваши. Новый премьер-министр драгоценный шанзотба да-лама доложит вам, что, собственно, и каким образом следует привести в соответствие с положениями Срединного государства, — спокойно ответил Намнансурэн.