Громовой Кулак (СИ)

― Нет, прекрасная госпожа, да не зайдет над вашим челом благословенное солнце, ― витиевато ответил запыленный посланец, делая шаг вперед из-за спины тархана Камрана. Почти оттеснил его звенящим кольчугой плечом. ― Повелитель, да будут вечными его жизнь и правление, вошел в дом моего господина на рассвете и повелел собрать всех его воинов. Дабы покарать нечестивых бунтовщиков, что посмели забыть о своем долге перед женщинами и детьми в столь черный для всего Калормена час. Вам же надлежит прибыть в Зулиндрех под защиту тархана Сармада, едва главный северный тракт станет безопасен, и ожидать повелителя там. Таковы были его слова.

Ласаралин опешила. Пошатнулась и осела бы прямо на пол, на истоптанный дюжинами ее шагов ковер, не поддержи ее под руку кто-то из женщин.

― Вы… Да как вы смеете…?!

Боги, какая гнусная ложь. Какая… Она же сказала, что не оставит его. А он, значит…

― Госпожа, ― неучтиво оборвал ее посланец, ― я бы и сам не поверил ни единому слову, но я клянусь всеми богами, что своими глазами видел великого тисрока, да живет он вечно, в двадцати шести милях от Ташбаана.

И протянул ей пергаментный свиток с мгновенно узнанным оттиском кольца на багровом воске печати. У Ласаралин задрожали руки.

А если… там действительно приказ? Она могла бы спорить с ним наедине, но выказать открытое неповиновение на глазах у мужчин, показать, что он не в силах справиться даже с собственной женой, и тем самым… Она не посмеет.

Боги. Такая жестокость вполне в его характере. Да для него… это и не жестокость вовсе.

Сломать печать ей удалось лишь со второго раза. Воск треснул под пальцами, осыпался багровой крошкой на пушистый ковер в отпечатках ее туфель, и перед глазами заплясали острые, словно росчерки лезвия, черные строчки на желтоватом пергаменте.

Начал он без приветствия.

«Я знаю, сколь тяжело тебе будет поверить этому письму, но у меня, увы, нет ни единого мгновения, чтобы убеждать тебя в его правдивости…»

Убеждать? Не приказывать, не… На мгновение Ласаралин даже показалось, что послание адресовано вовсе не ей. Убеждают, когда ждут доверия. И боятся это доверие потерять. Но она… Она ведь не Джанаан. Она никогда и не ждала, что он будет говорить с ней, как с равной.

С каждой строчкой Ласаралин понимала всё меньше и меньше.

«Ты нужна мне в Зулиндрехе».

Нужна? Не «обязана подчиниться его приказу», не «должна вспомнить о долге матери перед детьми», а… нужна ему?

«Калормен нескоро поверит в то, что я покинул Ташбаан, и мне…»

Она кожей почувствовала, как остановилось в тот миг над пергаментом его перо. Как он сам замер в раздумье, не зная, стоит ли это говорить.

«…будет спокойнее, если ты будешь со мной».

С ним. Не с его детьми, не под защитой Сармада, как передал посланец, даже не с Амарет и Ясаман, а с ним. Как жена и госпожа всего Калормена, защиту которой он доверяет лишь собственному клинку.

И как тут было не уступить?

С шелестом сворачивая лишенный не только приветствия, но и подписи пергамент, Ласаралин со странным весельем думала о том, что он действительно не оставил ей выбора. Разве могла она отказать мужу, ждущему любимую жену?

― Тархан Камран, ― сказала Ласаралин, поднимая глаза и сжимая письмо в пальцах. ― Когда, по-вашему, я смогу покинуть Ташбаан без страха угодить в руки бунтовщиков? Мой господин оставил вам распоряжения о том, сколько воинов должно меня сопровождать?

Она уже доверилась мужу однажды, надеясь на милость богов и его собственную. Доверилась дважды, рассказав и о том, какую роль сыграла в побеге Аравис. Доверяла, должно быть, всегда, даже когда ее слепили стыд и отчаяние, не позволяя ни решиться на простой разговор, ни отказаться от него, потому что без него она не мыслила себя.

Она должна довериться ему и теперь. В конце концов… пути богов воистину неисповедимы. Чьими бы они ни были.

***

В надменном лице тархана Ильмара не нашлось бы ни одной черты, которую можно было бы назвать неблагородной. Но глаза его ― неожиданно синие, унаследованные, должно быть, от какой-нибудь северянки, ― были подведены лишь жгучей чернотой, а вовсе не полýночной синевой, всегда отличавшей Воинов Азарота. Его глаза были синее летнего неба в самый знойный час, а не чернее агатов и запекшейся на лезвии сабли крови. В нем не было и тени того величия, что Сармад всегда видел в лице отца. Как не было и благословения самого Таша неумолимого и неодолимого, наделявшего лишь немногих из своих потомков черными глазами.

И ничего, кроме ненависти, Сармад к этому бунтовщику не испытывал.

― Посторонитесь, юный тархан, ― насмешливо бросил Ильмар, и не подумав спешиться и отвесить подобающий по церемониалу поклон, когда увидел дюжины воинов под белоснежными знаменами, вставшие на петляющем по побережью тракте. ― Если не хотите, чтобы мои люди смели вас с пути.