Громовой Кулак (СИ)

― Ваши люди? ― переспросил Сармад, сжимая в пальцах жесткие поводья и тоже не думая о том, что его клокочущий яростью голос должен казаться взрослым мужчинам возмущенным тявканьем щенка перед оскаленными мордами бешеных псов. Но он не щенок. Он сын волка и змеи, и он не отступит, даже если этот нечестивый трус вздумает сражаться с ним, как со взрослым мужчиной. Ему говорили ― шепотом, боясь прогневать господина и повелителя, ― что его отец впервые лишил врага жизни в десять лет. На четыре года раньше, чем благородные мужчины получали право носить заточенное оружие. И Сармад не посрамит родителей и великих предков словами о том, что ему нужно ждать всё те же четыре года, прежде чем скрестить клинок со своим врагом.

― Как же плохи, ― хмыкнул он, подражая интонациям отца, ― дела в сатрапии Азамат, если ныне войска тарханов состоят лишь из лишенных чести проходимцев.

― И в том вина лишь тисрока!

― Да живет он вечно, ― сухо напомнил Сармад. Почтительный племянник. Любящий сын.

Ноздри Ильмара раздулись от гнева. Нрав у него, надо полагать, был весьма вспыльчивый. Как у всякого, кто жаждал куда большего, чем мог обладать.

У глупца, забывшего о почтении к тем, кто стоял куда выше него. Мать, увы, оказалась права, когда сказала Сармаду, что однажды это случится. Она пришла к нему в ночь похорон Ильсомбраза и опустилась на шелковое покрывало рядом с забившимся в самый угол постели, давящимся слезами сыном. Он не верил до последнего, пока не увидел саркофаг из красного дерева и коснувшуюся заколоченной крышки руку отца. Жест отчаяния, силы которого Сармад прежде не мог даже представить. До того рокового дня. В тот миг он понял со всей отчетливостью: Ильсомбраз действительно мертв. Он больше не придет. Не разбудит его на рассвете — не потреплет по волосам и не стукнет со смехом мягкой подушкой, когда Сармад попытается вновь натянуть на голову одеяло, — и не скажет…

Поднимайся, братец. Я отвезу тебя в Ташбаан. Отец ждет.

Сармад отчетливо помнил, что никто не говорил с ним об этом, пока однажды он сам не потянул — с детской непосредственностью — Ильсомбраза за рукав и не спросил:

— Он наш отец, верно?

Наш. Два сына, отражающие его и лицом, и нравом. Два сына, смотрящие на мир его глазами. Глазами Таша.

Ильсомбраз вопросу и не удивился. Поднял уголок тонких губ в мягкой улыбке — ему всё же досталось больше черт отца, чем Сармаду, но у Сармада куда лучше выходила отцовская усмешка, острая, словно лезвие клинка, — и кивнул.

— Да, братец. Мы от крови великого тисрока.

И его возлюбленной сестры. Им ли не были безразличны слова какой-то черни? Всем четверым.

Были. Пока был жив Ильсомбраз.

И когда его не стало — когда Сармад понял, что действительно потерял его, — мать пришла к нему в ночи кровавой тенью и погладила по спутанным волосами, прежде чем сказать гулким шепотом:

— Слушай меня. Придет день, когда найдутся те, кто скажет: «Тисрок не вправе владеть этой землей». Те, кто возомнит, будто знает лучше него, как править Калорменом. Кто посмеет пойти против воли самих богов, хранивших его даже в те черные ночи, когда он скрывался в Усыпальницах, не боясь проклятий неупокоенных душ.

Сармад знал эту историю. И думал, что не решился бы даже приблизиться к этим каменным ульям в вое непокорного ветра, не то, что… А отец провел там несколько ночей, насмехаясь над рыщущими в его поисках предателями.

— И когда этот день наступит, — продолжала мать гулким шепотом, а Сармаду мерещилось в ее глазах отражение черных гробниц и белого в лунном свете песка, — я хочу, чтобы ты презрел все приказы и клятвы, кроме одной. Защищать Ташбаан, даже если это будет стоить тебе жизни всех твоих воинов.

Его собственную жизнь она не попросила. Но Сармад отдал бы ее и без просьб. Точно так же, как она сама отдала бы свою. Она… будто уже отдала ее много лет назад.

— Брат мой, — шептала мать во тьме раскинувшегося под Храмом Таша некрополя, сжимая в пальцах ладонь тисрока, но Сармад знал, что всем им слышалось в этом слове куда более страшное «Моя жизнь». Роковое «Моя любовь». Теперь он понимал: смерть Ильсомбраза — лишь первая кара богов. Ибо даже награди Таш и его, и Ильсомбраза черными глазами, даже благослови он союз их родителей, он всё же отмерит куда больше боли и испытаний брату и сестре, посмевшим любить друг друга, как мужчина и женщина. Иначе как же еще они докажут ему, что и в самом деле готовы бросить вызов даже богам ради друг друга?

Стало быть… нечестивые псы, вздумавшие теперь идти на Ташбаан, были второй карой Птицеликого? Что ж… Сармад, признаться, побоялся бы сразиться с богами, но уж людям ему есть чем ответить.