Грот в Ущелье Женщин

Тогда у нас так было: карабины в Сельсовете лежали. Побежал в тундру к олешкам – бери карабин, вернулся – положи на место. Пожирней смажь, заверни в ветошку и – пихай в ларь. И теперь, знаешь сам, так же делаем. Только в пирамиду ставим. Ее в тот день начальник заставы велел смастерить. Те мастерили, кто на остров не попал и по угору не побежал. Еще и жирно смазывать карабины начальник заставы не велел. А то, сказывал, стрелять по врагам не сможете. Как не смогли бы, смогли, конечно. Раз, однако, велел, стало быть, не просто так велел. По его и поступали. Только это уж после, когда смена нам на Маячный подгребла.

Назад мы без двоих пошли. Те двое в один год со мной родились. Добрые пастухи были. Один – напополам. Снаряд рядом разорвался. Другому – голову насквозь. Везти домой побоялись. Бабы завыли бы. Потом уж объявили, когда бабы сами стали смекать. Требовать стали: пусть наши воротятся. Остальные, дескать, меняются, а наши почему там и там?

Игорь Игоревич неспешно выколотил из трубки пепел, вновь набил ее табаком и, раскурив, глубоко затянулся. Сделав несколько затяжек, продолжил рассказ:

– А суденышко-то заморенное было, будто важенка некормленая. Близко подошло. Совсем близко. И давай из пушек стрелять по маяку. Нам отделенный приказывает: молчите, дескать. Мы и молчим. Как пеструшки под камни засунулись. Со шхуны шлюпки спускают, а мы – как померли. К берегу шлюпки гребут, мы все одно смирно лежим. Как велел отделенный. Когда морды их разглядели, тут душу отвели.

А со шхуны все бух да бух. Лодки-то мы опорожнили, а до шхуны как достать? Многих побил бы нас. Всех, может, побил бы. Только глядим, пограничный корабль бежит. Как вжарит с пушек. Пузо пропорол некормленой важенки, она и нырнула под воду.

Игорь Игоревич снова грустно вздохнул, словно жалея ту утонувшую шхуну, и принялся раскуривать совсем почти потухшую трубку. Когда же раскурил, затянулся с явным наслаждением и, умиротворенный, прикрыл глаза. Лицо его стало удивительно покойно, словно то, о чем он сейчас вспоминал, вовсе не волновало его. Я смотрел на это спокойное лицо и представлял, что вот так же, с кажущимся спокойствием, вытаскивали поморы из ларя карабины и подсумки, протирали смазку – готовили оружие впервые не для охоты на тюленей, не для обороны важенок от волков или «дикаря», а чтобы защитить свой дом, своих жен и детей, своих немощных стариков от цивилизованных дикарей; но мысли их, видимо, не были так покойны, как лица, как полные достоинства движения, – сейчас я с завистью смотрел на Игоря Игоревича (всегда завидовал людям, которые умеют скрывать свои чувства и волнения) и пытался представить, как прошел тот бой на Маячном. Первый бой в их жизни.

Вряд ли разрывы снарядов, дробный стук осколков о камни, гибель сородичей не вызывали у них желания отбежать или отползти подальше от берега, перевалить на ту, тыльную, сторону острова, но они спокойно лежали за камнями, как лежали пограничники, подчинявшиеся силе приказа, – да, помор не уронит своей чести, это уж точно. Не вскинули карабины раньше времени, хотя даже бывалые солдаты едва сдерживают себя, когда видят, что наступающего врага намного больше: берут сомнения не просчитаться бы, не припоздниться, оказавшись в трудном положении. А выстрели один из них, автоматы исполосовали бы весь берег свинцовым дождем – головы не высунуть. Вот и дожидались, насилуя себя, когда можно было «разглядеть морды». А уж, приложив карабины к плечу, стреляли без промаха. В голову, как тюленей на Баклышах.

Радость и горе перемешались тогда. Еще и удивление. Не в лютый мороз, обезножив, погиб человек, не в шторм сгинул, не медведь помял, не с волком матерым схлестнувшись, не одолел его, а человек, – такой же человек, как и они сами, послал смерть. Это было так, по их понятию, нелепо, что, привыкшие говорить правду в глаза, пусть самую горькую и безжалостную, они побоялись сказать эту непонятную им жестокую правду. Они солгали. Быть может, тоже впервые в жизни.

– Больше фашисты не ходили к маяку. Мы думали, боялись фашисты. И то сказать, кто нырнуть в ледяную воду хочет? Фашист, он тоже смерти боится, – вновь продолжил рассказ Игорь Игоревич. – И начальник заставы наших меньше туда посылал. Вот и стала нас тогда думка одолевать: война, гляди, под самым носом, а мы пузо у камелька греем. Подойдут корабли, мы олешек побьем и отвезем морякам – вот и вся наша помощь фронту. Мало, рассуждаем. Рыбаки-то, они – пошли. К пятну, который голомяннее, все бегали. Дору наполнят, и – бегом обратно. На пятно фашист не сунется – мелко. Да до пятна-то добежать нужно. Сорок миль. Не близкая дорожка. Встретится фашист, считай, на том свете.

– Дальние банки, что ли? – уточнил я. – В сорока милях от островов?

– Они.

– Там какой-то большой «гидрограф» сейчас утюжит.