Грот в Ущелье Женщин

– Нет. Весна уже шла. Туманов ждали. Сбегали на шнеках на Рыбачий, отдали все, что припасли, идем обратно. Тут, как на грех, самолет фашистский. Пузом чуть на мачты не натыкается и все строчит и строчит из пулемета по шнекам. Деду Савелию тогда ногу – насквозь. Мне – плечо. Домой как-никак вернулись. Огорили дорогу. Дед потом разболелся. Не заживает рана, и все тут. На пятно мы без него бегали, тресочку, много ли мало, все же таскали. А на фронт везти как? Без кормщика боязно. И у меня плечо не в порядке еще. Поутопишь шнеки. На оленях договорились сбегать. К Лотте. Пограничники там фронт держали. Крепко держали. Когда мы туда добежали, там бой гремит. Лезет и лезет фашист. Нас командир просит, чтобы раненых к докторам везли, а когда обратно, то патроны и гранаты. День возим, другой возим. Одна упряжка совсем погибла. Мину задели олешки. Опасаемся, домой бежать не останется олешек, но людям помогать тоже нужно. Возим. Один раз думали, совсем уж конец пришел. Лазарет почти рядом уже, сейчас, думаем, раненых отдадим докторам, и полегчает, радуемся, бойцам. Откуда ни возьмись – фашисты. Финские солдаты. Трудно их как-то называли.

– Щюцкоровцы?

– Они-они. Олешков, которые впереди нарты тянули, они сразу побили. Раненых двоих порешили. А наших – никого. Всех мы их побили. Раненые тоже нам помогали.

Так просто, так буднично. А я представил себе тот короткий и, наверняка, жестокий бой в густом лесу; представил, как сдернули оленеводы с плеч карабины, как раненые, превозмогая боль, пересиливая немощь, вскидывали автоматы и стреляли-стреляли, поморы же, неспешно выбирая цели, били без промаха. В голову. Спасли раненых, спасли полевой госпиталь от налета прорвавшихся в тыл щюцкоровцев.

– Наградили за тот бой? За тот подвиг?

– Ордена дали. Зачем только говоришь – подвиг? Своя жизнь дорогая. Пусть враг, как волк лютый, гибнет. Так думали. Бойцов беспомощных спасать, думали, надо. Людей от зверя поганого уберечь – разве подвиг? По-другому никак нельзя поступить. Никак. Если по-другому, тогда зачем себя человеком называть?!

Игорь Игоревич даже приподнялся на руках и недовольно посмотрел на меня. Потом вновь лег на совик и проговорил философски:

– Герой, он тогда герой, если за весь народ стоит. Когда человек за человека стоит – так всегда надо. Так всегда правильно. Когда это человек забывает – он плохой человек. Тундра такого человека не похвалит. Пастухи саами у камелька сказ не скажут ему, в тупу спать не пустят. Говорить станут с ним, если только нужда заставит.

Вот это монолог. Не тут ли собака зарыта. Не обвиняют ли они меня в каком-то свершенном мною зле? Я за собой ничего подобного не числил, поэтому вполне согласился с Шушуновым:

– Это очень верно.

– Говорить: правильно – хорошо. Делать правильно – вот тогда совсем хорошо, – так же недовольно продолжил Игорь Игоревич. – И дед Савелий, думаешь, подвиг совершил? Верно, не убег к берегу, когда корабль в торпеду ударил, а туда погреб. За острова бы ему бежать быстрей, подводная лодка фашиста – вот она. Рядом. Только не побег дед Савелий. Не побег. Туда, где люди, погреб. Спасать их. А рана не совсем еще прошла. Люди беду терпели, как не поможешь. Ты сам бы за остров убежал бы? – вопросом закончил он рассказ, потом, сердито попыхтев трубкой, ответил сам себе: – Может, убежал бы. А дед Савелий – не убежал. Иван Иванович – не убежал бы. Полосухин капитан – не убежал бы. А ты? Ты – не знаю.

Я даже присвистнул от неожиданной концовки рассказа. И пот меня прошиб. Вроде никогда не считал себя способным на подлость, они же, совсем не знающие меня люди, в чем-то меня обвиняют, не доверяют мне. Все, конечно, связано с Полосухиным. Но что сделал я не так? Нужно выяснить. На деликатность стоит махнуть рукой. Что я и сделал. Спросил прямо:

– Отчего такая сомнительная оценка моих качеств?

– На заставу сегодня рейсовым комиссия приезжает, а ты – здесь. Сбежал, похоже. Так думают пастухи.

Вот оно что… Полегчало на душе. Я даже улыбнулся. И попросил Игоря Игоревича:

– Ловить уже можно оленей? Подкрепились? Если можно, давайте вернемся на заставу. Сейчас. Сразу.

– Не знал, выходит? – спросил скорее себя, чем меня, Игорь Игоревич, затем буркнул зло: – У! Ивашка! – И ко мне, уже мягче: – Сейчас нельзя. Не добегут олешки. Завтра побежим.

Много воды до завтра утечет. Какое-то мнение сложится у комиссии. А Полосухин-то, Полосухин! Жесток к себе. Ишь, как все повернул: для себя, для своей совести он сделал вывод, а что скажут другие, ему вовсе безразлично. Прав ли он? Ответить на этот вопрос вот так, сразу, можно ли? А ехать нужно непременно ему на выручку. Наломать он может дров, озлобить членов комиссии. Только вот с шарами как?

Шушунов сразу же развеял мои сомнения.

– Пастухи найдут шарики и привезут на заставу. Они так сказали.

Тогда-то что? Приказ будет выполнен, а это – главное.

Глава десятая

Комиссия

– Рейсовый – на рейде, – доложил дежурный по заставе сержант Фирсанов капитану Полосухину, тот глянул на часы и приказал: