Гротенберг. Песнь старого города

Вплоть до торжества, устроенного людьми во имя них, Киран все больше и больше видит, как прощенные им люди, продолжают воровать, убивать, совершенно не заботясь о том, чтобы принять прощение. Разит наповал хранителя тот эпизод, когда мальчишка, немногим старше того обличия, что принял Вакант, своровав еды, просит прощения у Кирана, однако мысли его, легко доступные самому правосудию, мало того, что не содержат в себе ни толики раскаяния, но и думают о том, какой же толстенный кошелек, должно быть, будет у того охранника, который словил другого мальчишку. Завистливый ловкости соперника вор, теперь искренне радовался двум вещам: как сможет обчистить его тайник, и как срежет награду с пояса стражника следующей ночью.

Оглушенный осознанием собственной слепоты, Киран возвращается в келью, благодаря сводного брата за то, что открыл глаза ему на несправедливость, и в тяжких думах безвылазно проводит дни в келье. Божество, определенно достойное поклонения! Впрочем, многие интерпретируют этот неудобный для нынешней линии веры эпизод как «гнусный темный волшебник заморочил голову!». Конечно-конечно...

— Прости меня, святейший покровитель, ибо не могу я более следовать твоему пути. — Прошептал Диор, вытаскивая меня из воспоминаний. Он сложил руки в скромном молитвенном жесте, и склонил голову, касаясь лбом кончиков пальцев.

Я тяжело выдохнул, чуть сдвинувшись в сторону тяжелой деревянной скамьи. Сел на неё, и откинулся, запрокидывая голову назад. Да какой смысл уже сейчас молиться? Чему меня научил Путь, так тому, что ничего в них божествам не давалось мгновенно. Анно много лет была деревенской травницей, познающей искусство целительства не меньше, чем Вакант познавал глубины темной магии Востока, едва узнал у Трейваса, в чем источник его силы. Риел, брат Анно, и вовсе многие годы был смотрителем кладбища, и слышал голоса мертвых, что многие, закономерно, считали помешательством.

Никакие достижения божеств не свалились им, как неведомое проведение и не давалось от рождения. Наоборот, жизнь многих из них была далеко не праведной, а действия — небезупречными. Смотря на Диора в его искренней чистой вере, я лишь мрачнел. На душе становилось пусто. Уверен, что и завтра он посетит утреннюю службу, и пусть я хотя бы раз ошибусь, и божества действительно внемлют его мольбам.

Пусть они спасут нас, потому что ничто, кроме чуда, или огромной удачи, не поможет нам выбраться из замка Гранвиль завтра. Едва его молитва закончилась, я виновато опустил взгляд.

Однако капитан лишь улыбнулся, извиняясь за то, что мне пришлось ждать его. Так всегда было. Он был одним из тех людей, которые, при всей своей, быть может даже несколько фанатичной, вере, не пытались капать ей на мозги другим. Я опасался этого первое время. Когда я только попросился к ним в группу, первое, что спросил Диор, было «какому из божеств ты поклоняешься?». Я тогда растерялся, но ответил честно: никому из них. К своему удивлению, это лишь слегка расстроило капитана, и от того он несколько раз заводил разговор, как так получилось?

Вот и сейчас, он сел рядом со мной, пока я нервно сплетал и расплетал пальцы, не зная, что и сказать.

— Знаешь, и все-таки...

— Нет, Диор. — Отрезал я. Я знал, что он снова скажет. Знал, что определенно кого-то заменяю ему, потому он так обо мне печется. Однако я размышлял о побеге весь день, и все больше убеждался в том, что не могу оставить товарищей, как бы ни хотел. Это будет... попросту бесчестно.

— Почему?

— Потому что так правильно. — Я зажмурился, и сжался, словно на меня сейчас обрушится удар. Однако этого не случилось. Я услышал лишь тяжелый вздох, и скорее почувствовал, как у него опустились плечи. Что ж... сначала Сиола, теперь я... ему, вероятно, тяжело нас, самых юных, подводить под смерть.

— Неправильно будет твою сестру оставлять одну. — Тихо проговорил капитан. Он не смотрел на меня, он смотрел вперед, на статуи божеств. Ненадолго опустилась тишина. Немногие поздние посетители также тихо молились. Жрецы и жрицы ходили, словно охраняя покой церкви. — Ты расскажешь ей? — Взглянул на меня Диор.

На душе стало так тяжело, словно мне на грудь опустили массивную гирю, и отрицательно покачал головой, потому что никакие слова не шли из горла. Я не мог понять его реакции. Его взгляда и мимики. Проскочившее удивление и сочувствие. Я видел, что он рвется меня уговаривать снова, уверять в о том, чтобы уехать с ней из Гротенберга немедля. Бросил на него хмурый взгляд, и наш безмолвный поединок продолжался недолго. Диор дрогнул первым, на миг, отведя взгляд.

— Тогда... — начал он, — тогда пообещай, что ты выберешься, чего бы тебе это не стоило. — Кожаная перчатка легла мне на плечо.

— Это... это я могу пообещать. — Я выдавил из себя улыбку. Диор улыбнулся в ответ.

Некоторое время мы сидели в молчании. Многие прихожане уже расходились, даже самые поздние. Жрицы меняли свечи, тихо проходя у витражей с жизнеописанием божеств. На нас не бросали уже взглядов, а мы не говорили ни слова.