Гротески

Двадцать четвертого июня солнце так палило в небе, так ярилось. В этот день кровь кипела во мне, как никогда. И вот я вновь у Паломиты, госпожа Клара уходит, прелестная девушка засыпает в моих руках. Тогда-то все и случилось. Я раздел Паломиту донага – она приняла это безропотно. И я, осмелев, забрал ее трепетную невинность…

Она не сопротивлялась, ее глаза были закрыты. Только один слабый вскрик сорвался с ее губ, как у сраженной лани, которую моя пуля настигла давным-давно во время охоты.

С тех пор я редко наблюдал Паломиту бодрствующей. Навещая ее и только улучая момент, я гипнозом уводил ее в сон.

Через два дня я повелел ей:

– Ты слышишь меня, милая? Я хочу, чтобы сегодня ночью ты пустила меня к себе. Тебе нужно добиться, чтобы ключ от дома попал к тебе до того, как уйдешь в свою спальню. Слышишь? Этой ночью ты возьмешь ключ, привяжешь его на длинный шнур и спустишь в окно. Двери оставь незапертыми. Оставь также свет в своей спальне, чтобы я видел, что ты ждешь меня. Ты слышишь, что я тебе говорю? Ты – все – это – должна – сделать!

Паломита дрожала, ее обнаженное тело трепетало в моих руках.

– Ты меня услышала? Ты сделаешь это?

Ее «да» прозвучало неохотно, принужденно. Но я не придал тому значения.

Около двенадцати я поспешил на Шлоссенштрассе. Я взглянул вверх – в окнах горел свет. Я перелез за ограду, миновал палисадник. Из окна ее спальни свешивался на шнурке ключ. Я рванул его вниз, отпер дверь дома, торопясь, поднялся на второй этаж. Дверь ее покоев ждала незапертой, и сама она сидела, полуодетая, на кровати.

Ее взгляд был странен: испуган и недоверчив сразу. Казалось, она смотрит грезы с открытыми глазами. И словно для того, чтобы удержать сновидение, она смежила веки. Я быстро приблизился к ней – одно слово, одно дуновение с уст, и моя милая погрузилась в сон. Всю ту ночь, всю незабываемую ночь, я не отрывался от нее, льнул к ней. Следующую ночь тоже… и ту, что за ней…

Так одиннадцать чудесных, поистине сказочных ночей.

Десятого августа Паломита должна была уехать. В Баден-Бадене ей предстояло встретить своих дядю и тетку, тоже возвращавшихся с отдыха. Оттуда – в Геную, а из Генуи – на родину на борту «Альстера». Ей не хотелось, чтобы я проводил ее до Баден-Бадена, где она провела бы еще два дня, потому я просил, умолял ее вернуться оттуда еще на один день, хотя бы на пару часов. Наконец я внушил ей это во время гипноза и заручился обещанием.

О, как я боялся перед ее отъездом! Тогда я остался один, сам с собой, со своими… ужасными мыслями!

До семи утра я был у нее, затем поспешил домой, омылся и переоблачился. В девять часов она уехала, я принес ей букет на перрон.

– Увидимся завтра вечером! – крикнула она.

Потом она ушла. Я попрощался с земским судьей и его женой, побрел по улицам.

И вот тут-то все и началось. Нечто поднялось мне на грудь, стиснуло горло. Оно судорожно вцепилось в мой мозг раскаленными пальцами, заставляя мои глаза гореть в орбитах. Это мучило, невероятно мучило меня.

А я только и мог взывать раз за разом:

– Господи! Господи!..

Успокоиться не выходило. Вообрази, Лили, меня – меня-то! – мучила совесть!

Нужно было срочно найти кого-нибудь, кто смог бы защитить меня от самого себя. Я свистнул первый попавшийся кеб и погнал к Чарльзу.

Приятель был дома, слава богу! Он еще нежился в постели, когда я сел на ее край.

– Дружище, – окликнул он меня, – выглядишь просто ужасно! Что это с тобой?

– Я расскажу тебе все, мой милый друг, все! Ты ведь знаешь, что я люблю ее?

– Кого именно?

– Овечья ты голова!.. Паломиту!

– Хм… да, похоже на то!

– И ты ведь знаешь, что она меня любит?

– Гм… да, вполне возможно!

И тогда я рассказал ему все, ни одной мелочи не скрыв, – как я гипнотизировал ее, как овладел ею во сне, как проводил с ней одну ночь принуждения за другой. Закончив, я уставился на него. Я словно ожидал, что он вынесет мне некий приговор.

Он прокашлялся, затем изрек:

– Да у тебя, мой друг, на лбу написано – «в тюрьму»!

– Ха, тюрьма… да плевать на это! Да ты забыл, милый, что все это сделал я и что я… люблю ее! И потому за это мне полагается безумие!

Я помчался от него домой и пережил там пару часов, дорогая Лили, таких страшных, таких невыносимо страшных… знаешь, я понял тогда, как ощущает себя убийца, когда до него доходит суть учиненного!

Около двух часов зашел Чарльз. Я заметил его только тогда, когда он положил мне на плечи руки.

– Пошли-ка, – сказал он, – надобно развеяться.

Он буквально тащил меня за собой. Днем мы выехали за город, вечером посетили «Тингельтангель» и паб. О моем грехе не было произнесено ни слова.

Чарльз свел меня к себе домой и не унимался до тех пор, покуда я не слег в постель. Потом он навел мне крепкий снотворный порошок. Ушел только тогда, когда я уже заснул.

Когда я проснулся, он сидел рядом на кровати.

– Наконец-то! – сказал он. – Я тут жду уже битый час, когда ты проснешься! Слушай, я обдумал всю эту историю – для тебя только один выход. Этим вечером она возвращается в город, не так ли? Так ступай к ней и честно сознайся во всем!

Сама мысль повергла меня в дрожь. Но было ясно, что Чарльз прав.