Гротески

– Несмотря на то что это всего лишь Палестрина, – продолжил Динарди, – несмотря на эту легкость, в тональностях слышится странная жестокость. Я сказал бы, что странного в ней – это невинная жестокость.

Лотар почувствовал, что он прав.

Молчаливый слуга зажег еще две свечи. Лотар пристально вглядывался в красный полусумрак, который наполнял все пространство, словно кровавый туман. Этот багрянец угнетал его; душа устремлялась к звукам, которые пробуждали в ней ощущение близкого света. Но красное выступало на передний план, и так побеждало: все больше и больше свеч тем временем зажигал безмолвный слуга.

Лотар услышал, как редактор пробормотал сквозь зубы:

– Ну все, довольно этого…

Теперь зала была полностью освещена. Красное, казалось, покрыло своим властным сиянием все и всех, и белизна невинных мелодий становилась слабее и слабее.

И вот от клавесина выступила вперед белая фигура – молодая девушка, закутанная в просторный белый халат. Она тихо вышла на середину залы, словно сияющее белое облако в багряном зареве. Красавица выступила во всеобщий фокус, замерла на миг, развела руки – и белая ткань халата, ничем не скрепленная, упала к ее ногам. Словно немотствующий лебедь, ткань целовала ее ступни, и бледность обнаженного девичьего тела выделилась на фоне алого нутра комнаты еще сильнее.

Лотар склонился вперед и невольно поднял руку к глазам.

– Какой вид… почти слепящий, – прошептал он.

Это была молодая, едва достигшая половой зрелости девушка, восхитительно юная – не успевший раскрыться бутон. Властная, суверенная невинность сочеталась в ней с этим манящим обещанием неприкрытой телесной услады, пробуждающим жгучую необоримую похоть. Ее иссиня-черные волосы были разделены пробором посередине, завивались над висками и ушами и уходили назад, где были собраны в тяжелый узел. Ее большие черные глаза смотрели прямо на присутствующих безучастно, никого не видя. На губах ее играла столь же холодная бессознательная улыбка, полная сокрушительно-грозной невинности, а ее снежно-бледная плоть светилась так ярко, что весь окружающий давящий багрянец будто отступил прочь. Ликующие юные ноты парили по зале.

Только теперь Лотар заметил, что у девушки на руке сидел кипенно-белый голубь. Она слегка склонила голову и подняла руку, и птица вытянула головку вперед.

Бледная дева поцеловала голубя. Она гладила его и щекотала ему головку, тихонько сжимала ему грудку. Белый голубь приподнял немного крылья и прильнул крепко-крепко к сияющей плоти.

– Голубь мира! – прошептал духовник.

И тут внезапным ожесточенным жестом обеих рук дева вздернула птицу прямо над собой. Она запрокинула голову назад – и после, напрягши руки, разорвала тушку голубя на две половины. Красное хлынуло вниз – ни капли не попало на лицо девы, но по плечам и вздернутой груди, по сверкающей снежной плоти, потекли длинные ручейки…

Все вокруг снова окутал алый туман; казалось, бледная дева тонет в чане с кровью. Дрожа от непонятной боли, она съежилась. Со всех сторон вдруг нахлынуло похотливое сияние; пол разверзся, как огненная пасть, и страшный красный провал поглотил бледную деву.

В следующее мгновение люк снова закрылся. Молчаливый слуга задернул занавес и быстро повел гостей обратно в приемную.

Казалось, никто не хотел сказать ни слова – все молча взяли свои уличные одежды и спустились вниз.

Герцога нигде не было – он изволил куда-то запропаститься.

* * *

– Друзья! – сказал Динарди Лотару и шотландскому художнику, когда они вышли на улицу. – Пойдемте отужинаем на террасе у Бертолини!

Все трое отправились туда. Молча пили они шампанское, молча созерцали жестокий и прекрасный Неаполь, ввергнутый закатом в огненный лоск.

Редактор вытащил записную книжицу и записал несколько цифр.

– Кровь – восемнадцать. Голубь – четверка. Девушка – двадцать один, – пробормотал он. – Господа, на этой неделе я поставлю на рулетке эти три прекрасных числа!

Неаполь

Май 1904

Утопленник

Жил-был однажды молодой человек, который смотрел на мир несколько иными глазами, чем его окружающие. Он мечтал днем и грезил ночью, но те, кому он рассказывал о своих мечтах и грезах, находили их глупейшими. Они называли его круглым дураком, но сам он видел себя поэтом.

Когда они смеялись над его стихами, он смеялся вместе с ними. И они не замечали, как больно ему это было. А было ему до того обидно и больно, что он однажды пошел к Рейну, который плескал свои мутные весенние волны у стен старой таможни, и только лишь благодаря случайности не прыгнул туда. Только потому, что он встретил одного приятеля, который сказал ему:

– Пойдем в кабачок!

Так что он засел в кабачке и пил с приятелем вино – сперва «Иозефсгофер», потом «Максими Грюнгейзер» и «Форстер Кирхенштюк». И еще пришло тогда в голову несколько стихов, которые он и записал карандашом на винном прейскуранте. А когда явились господа коллеги – секретарь и асессоры, прокурор и оба мировых судьи, – он прочел им эти стихи: