И я поставил опыт. Я заставлял собаку приносить мне в саду и в комнате веточку померанца. Затем я тщательно прятал ветку и учил собаку отыскивать ее по команде «Ищи цветы!» – и она всегда находила ветку даже в самых сокровенных местах.
Я переждал после того несколько дней, в ходе которых в моей комнате не было ни одного цветка. После того однажды утром я отправился с собакой в купальню. Вымывшись и выйдя из воды, я крикнул ей:
– Али! Апорт! Ищи цветы!
Собака подняла голову, понюхала воздух кругом и без всякого колебания побежала ко мне. Я пошел в кабинку для переодевания и дал ей понюхать мое платье, которое, быть может, сохраняло некоторый запах. Но собака едва обратила на него внимание. Она снова стала обнюхивать меня: запах, который она искала и нашла, исходил от моего тела.
Итак, уважаемый доктор, если подобный казус имел место с собакой, обладающей высокоразвитым органом, то неудивительно, что и вы допустили ту же ошибку, заподозрив, что я держу у себя цветы. После того как вы вчера вечером вышли от меня, я слышал, как вы приказали служителю тщательно обыскать мою комнату, когда я буду на прогулке, и убрать из нее померанцевые цветы. Я не ставлю вам этого в упрек. Вы думали, что я прячу у себя эти цветы, и сочли своим долгом удалить от меня все то, что напоминает мне о моей идее фикс. Но вы могли бы, доктор, не отдавать слуге вашего приказания: он может целыми часами рыться в моей комнате и не найти в ней ни одного цветка. Но если вы после того снова зайдете ко мне, то опять уловите этот запах: он исходит от меня самого.
Однажды мне приснилось, будто я иду в полдень по обширному саду. Прохожу мимо круглого фонтана, мимо полуразрушенных мраморных колонн и ступаю далее по ровным длинным лужайкам. И вот я увидел дерево, которое сверху донизу сверкало красными, как кровь, пылающими померанцами. И я понял тогда, что это дерево – я.
Легкий ветер играл моею листвой, и в бесконечном желании простирал я свои ветви, обремененные плодами. По белой песчаной дорожке шла высокая дама в широком желтом одеянии, чьи глаза источали противоестественный лиловый свет.
Я прошелестел ей своей густой листвой:
– Сорви мои плоды, Альцина!
Она, прекрасно поняв этот язык, воздела белую руку и сорвала ветвь с пятью-шестью золотыми плодами.
Боль была легкая, сладостная. Она-то и пробудила меня.
Я увидел ее около себя: она стояла передо мной на коленях. Ее глаза странно глядели на меня.
– Что ты делаешь? – спросил я.
– Тише! – прошептала она. – Я подслушиваю твои грезы.
Как-то раз после обеда мы переехали на ту сторону Рейна и прошли от Драхенфельза вниз, к монастырю Гейстербах. Среди руин, где гнездились совы, она легла на траву. Я сел рядом с нею; я пил полными глотками аромат цветущей липы, вздымая грудь и широко раскинув руки.
– Да! – сказала она и закрыла глаза, осененные длинными ресницами. – Да, раскинь свои ветки! Как хорошо покоиться здесь, в твоей прохладной тени!
И она стала рассказывать…
О, целые ночи напролет она рассказывала мне. Старинные саги, сказки, истории. При этом она всегда закрывала глаза. Ее тонкие губы приоткрывались, и, как звон серебряных колокольчиков, падали жемчужными каплями слова из ее уст.
– А теперь прочитай мне, что ты написал об орхидеях, – попросила она.
И я прочел ей: