Гротески

– В таком случае я предпочту молчать.

Актер протянул ему через стол свой портсигар:

– Рассказывайте, рассказывайте. Иной раз нет вреда напомнить, что кровь и доныне еще струится в этом прекраснейшем из миров. А кроме того, ваше нежелание рассказывать напускное. У вас так и чешется язык – что ж, мы готовы слушать. Вам слово!

Блондин открыл портсигар.

– Английская дрянь! – проворчал он. – Неужто все дрянь, что идет из этой проклятой страны? – Он закурил свою папиросу и затем начал: – Это было уже давно. Я был тогда еще совсем зеленым фуксом[29], семнадцати лет от роду. Я был так же невинен, как кенгуренок в сумке у его матери, но изображал циничного прожигателя жизни. Должно быть, это выходило забавно…

Однажды ночью в дверь ко мне сильно постучали.

– Вставай! – закричал кто-то. – Сию же минуту вставай!

Я очнулся от сна. Кругом была совершенная тьма.

– Да просыпайся же! Долго ли ты еще будешь заставлять меня ждать?

Я узнал голос моего товарища по корпусу.

– Войди! – ответил я. – Дверь не заперта.

Дверь с грохотом отворилась. Длинный медик ворвался в комнату и зажег свечку.

– Долой из постели! – крикнул он.

Я бросил отчаянный взгляд на часы.

– Но позволь. Еще нет и четырех часов. Я и двух часов не спал.

– А я и совсем не спал! – рассмеялся он. – Я пришел сюда прямо из пивной. Долой из постели, я тебе говорю, и живо одевайся, фуксик.

– Да что такое случилось? Честное слово, я не вижу в этом никакого удовольствия.

– Да никакого удовольствия и нет. Одевайся, я расскажу потом.

Пока я с усилием смывал с своих глаз сон и, стуча зубами, натягивал штаны, он, сопя, уселся в кресло и закурил свою ужасную бразильскую сигару. Я закашлялся и сплюнул.

– Ты не переносишь дыма, фуксик? – прохрипел он. – Ничего, привыкнешь. Итак, вникай: сегодня утром у нас дуэль за городом, в Коттеновском лесу. Я – секундант. Госслер тоже хотел идти со мной. Мы с ним, чтобы не проспать и быть на месте вовремя, всю ночь проваландались в пивной, и он в конце концов раскис. Вот и все. Не мешкай!

Я прервал приятеля:

– Все это так, но я-то тут при чем?

– Ты? Господи Боже, какая же ты телятина! Я не имею никакого желания тащиться туда целые часы наедине с самим собой. И поэтому беру тебя. Ну, живо!

Это была отвратительная ночь: дождь, ветер, грязь. Мы побежали по пустынным переулкам туда, где нас ожидала карета. Остальные уже уехали вперед.

– Ну конечно! – бранился мой товарищ. – Вот мы и остались ни с чем, как свиньи. Служитель увез с собой корзину с провизией. Беги наверх, фуксик, посмотри, не найдется ли в буфете бутылочки коньяку!

Я звоню, жду, проклинаю, дрогну от холода, но вот наконец добываю коньяк. Мы влезаем в карету, и кучер хлещет лошадей.

– Сегодня третье ноября, – проговорил я, – день моего рождения. Нечего сказать, он славно начинается.

– Пей! – провозгласил мой коллега.

– И к тому же у меня неприятность. Да еще какая!

– Пей же, бегемот! – крикнул он и пустил мне в лицо тошнотворное облако дыма, так что меня чуть не затошнило. – Вот увидишь, телятина, – ухмыльнулся он, – я прогоню твои неприятности.

И он пустился в рассказы. Медицинские истории с секционного стола. Он был мастер на это! Он вообще не стеснялся с такими вещами: ел завтрак прямо в мертвецкой, не вымыв руки, в промежутке между двумя препарированиями. Отрезанные руки и ноги, выпотрошенные мозги, больные печени и почки – все это было ему одно удовольствие. Чем тухлее, тем лучше…

Разумеется, я пил – снова и снова – из нашей бутылки. Он рассказал мне десятка два историй, и та из них, где фигурировала разложившаяся селезенка, была еще сравнительно наиболее аппетитной. Ничего не поделаешь: этому учат медиков – держать нервы в узде.

Два часа езды, и вот карета остановилась. Мы выползаем наружу, шлепаем в сторону от дороги, в лес. Бредем в тусклом утреннем тумане под голыми, безлистными деревьями.

– Кто, собственно, стреляется сегодня? – спросил я.

– Заткни глотку. Еще успеешь узнать! – проворчал товарищ.

Он внезапно сделался молчаливым. Я слышал, как он громко икал; его хмель проходил. Мы вышли на лужайку. Там стояло человек десять.

– Франк! – крикнул товарищ.

Наш корпусный служка подбежал к нему.

– Содовой!

Франк принес корзину. Товарищ выпил три бутылки содовой воды.

– Этакая мерзость! – пробормотал он и отплюнулся.

И я прекрасно видел, что он теперь уже совершенно трезв.

Мы подошли к собравшимся и раскланялись. Здесь были два врача с перевязочными материалами. Один из них, старик, был наш корпусный доктор. Далее – три студента и их служка, болтавший с нашим. А в стороне, прислонившись к дереву, одиноко стоял щуплый еврей.