Гротески

Когда-то был Дьявол женщиной,
И звали ее Лилит,
Она много взоров тешила
Красою своих ланит.
И черные кудри падали
Волною на нежный стан,
И сам Боттичелли падок был
На сладкий ее обман.
Гюисманс с Бурже соперничал
Для мира Лилит воспеть,
А мир потакал доверчиво,
Готовясь ее терпеть.
С улыбчивых губ той женщины
Срывалось так мало слов,
Но звать ее дивой вещею
Сам Метерлинк был готов.
А страстный поэт Аннунцио
Был с детства верней их всех,
Стихи ей вверяя куцые…
И тем вызывая смех.
Когда же смеялась дéвица,
С ее живописных губ
Срывался, как листик с деревца,
Гадюк ядовитых клуб.
И змей этих Дьявол-Женщина
На тонкий свой перст мотал,
И ядов вино зловещее
Доил из разверстых жал.
Собрав ту отраву лейкою
В промозглой рассветной мгле,
В сад выползла Дьявол змейкою,
Чтоб вверить свой яд земле.
Заклятье прочтя давешнее
Над жиром чернильным почв,
Ждать стала те всходы грешные —
И вот пробежала ночь,
И вот орхидеи адовы
Пробились из почв в рассвет,
Лиловыми серенадами
Разлив лепестковый цвет.
С тех пор та, что всех дороже мне,
Пред зеркалом хорошась,
Нагой выставляясь кожею,
Над страстью моей смеясь,
У зеркала держит россыпью,
С Лилит говоря на «ты»,
Дары орхидей погостные —
Те дьяволовы цветы[28].

– Как прекрасно, – тихо сказала Альцина.

Да, уважаемый доктор, такова была наша жизнь: сказка, сотканная из лучей солнца. Мы вдыхали утраченное прошлое, из наших поцелуев вырастало неведомое будущее. Все чище звучала гармония наших мечтаний – кристально чисто… Однажды она прервала меня в середине стихотворения. Она сказала:

– Молчи! – И крепко прижала лицо к моей груди.

Я чувствовал, как ее тонкие ноздри трепетали на моем теле. Прошла минута.

Она подняла голову и сказала:

– Тебе нет надобности говорить. Твои мысли благоухают.

И, закрыв глаза, медленно дочитала мои стихи по памяти до конца…

Порой она брала мою голову в руки и ласкала тонкими пальцами виски, заставляя меня чувствовать, как ее желания проскальзывают в меня, вступают в ласкающее обладание моей душой. Как будто сладкая музыка пульсировала в голове, как будто пение танцующих солнечных лучей вдруг стало доступно моему слуху.

Там, где раскинулись зеленые лужайки, где по мраморным ступеням текут хладные струи горного ключа, где покачиваются среди цветов магнолии яркие фазаны, где грезят в своем уединении белые павлины, там стоит одно дерево. Далеко кругом себя раскинуло оно свои ветки; благоуханием весны и любви напоен близ него воздух. Белые цветы есть у него на ветках, и под ними сверкают золотые плоды.

Прекрасная фея покоится в прохладной тени. Она рассказывает дереву сказки, ведь это дерево – ее возлюбленный. Она говорит, а он шелестит листьями и посылает ей с ветром свой аромат – так беседуют они оба.

Так росло во мне познание. Медленно, постепенно, как всякое откровение. Это было так естественно, что я не смог бы и провести черту между своими состояниями. Те мелкие подробности, которые я только что привел вам, уважаемый доктор, выбраны из россыпи им подобных. Чудо началось, когда я в первый раз увидел эту женщину… а может быть, гораздо ранее. Может, уже тогда все было предопределено, когда мне в голову вкрались мысли, что нашли отражение в моих стихах.

Закончится же чудо тогда, когда я буду стоять под открытым небом, в лучах солнца, и буду носить белые цветы и золотые плоды. А пока – последовательные преображения, неспешные, но уверенные, сильные, не ведающие никакого сопротивления.

Не только дух, но и тело… разве я не говорил вам, что все мое тело напоено сладким ароматом? Убедитесь же в этом, уважаемый доктор.

Наступили последние ночи. Однажды она сказала мне:

– Я должна вскоре покинуть тебя.

Я не испугался. Каждая секунда, проведенная с нею, была для меня вечностью, и еще должны беспредельную вечность мои счастливые руки обнимать ее.

Я склонился к ней, и она продолжала:

– Ты знаешь, что случится тогда, Астольф?

Я утвердительно кивнул и спросил:

– Куда ты уедешь?