Гротески

«Пти-Гоав / Гаити

16 августа 1906 г.

Милостивый государь!

Как видите, я исполняю обещание. Я пишу вам все, как вы желали, с самого начала. Делайте с письмом, что хотите, только умолчите о моем имени ради моих родственников в Германии. Я хотел бы избавить их от нового скандала – уже и первый достаточно дурно подействовал им на нервы.

Согласно вашему желанию, я изложу вам прежде всего мою скромную биографию. Двадцати лет от роду я приехал сюда и поступил в одно немецкое предприятие в Жереми. Вы, конечно, знаете, что в этой стране немцы держат всю торговлю в своих руках. Меня соблазнило жалованье: 150 долларов в месяц. Я считал себя почти миллионером… В конце концов я сделал точно такую карьеру, какую делают все молодые люди, приезжающие сюда, в эту прекраснейшую и испорченную страну: скачки, женщины, пьянство, карты. Только немногие вырываются из этого заколдованно круга, и меня спасло лишь мое исключительно крепкое сложение. О возобновлении же такой жизни мне нельзя было тогда и думать после того, как я пролежал целые полгода в немецком госпитале в Порт-о-Пренсе.

Потом однажды мне удалось провернуть отличную сделку с местными властями. Там, у вас, это назвали бы неслыханно наглым надувательством. У вас меня упрятали бы за нее года на три в тюрьму – тут же я благодаря ей, наоборот, вошел в большую честь. Вообще, если бы я был присужден к уголовным наказаниям за все то, что здесь делают все и что у вас там считается преступлениями, то я должен был бы прожить по меньшей мере до пятисот лет, чтобы успеть заживо выйти на волю. Но я охотно отбыл бы все эти сроки, если бы вы указали мне здесь человека моего возраста, актив которого в этом отношении был бы меньший, чем у меня. Впрочем, современный судья все равно должен был бы всех нас оправдать, ибо наказуемость своих действий мы едва ли осознавали. Напротив, считали мы их позволительными и в высшей степени благородными.

Итак, продолжаю. Возведением мола в Порт-де-Пэ (само собой, ничего там не было построено) я заложил первый камень в фундамент своего благосостояния, причем плодами своего грабежа поделился с двумя-тремя министрами. Сейчас в моих руках находится одно из самых цветущих предприятий на острове, и я очень богат. Я торгую – или мошенничаю, как у вас говорят, – всем чем угодно. Я живу в собственной прекрасной вилле, гуляю в моих великолепнейших садах, распиваю шампанское с офицерами Гамбург-Американской линии, когда их суда заходят в нашу гавань. Я, слава богу, не имею ни жены, ни детей… Конечно, вы сочли бы моими детьми тех мулатов, которые бегают по моим дворам. Ваша мораль требует этого на том только основании, что они рождены от моего семени. Но мне на вашу мораль плевать. Короче говоря, я чувствую себя необыкновенно прекрасно.

Однако в течение долгих лет я испытывал горькую тоску по родине. Сорок лет я жил вдали от Германии, сами понимаете. Как-то я решил даже ликвидировать дело, распродать, как попало, весь скарб и провести остаток дней на родине. Когда я окончательно пришел к такому решению, тоска по родному краю внезапно усилилась до такой степени, что я не мог дождаться отъезда. Отложив полную ликвидацию моего предприятия до поры до времени, я сломя голову поехал с порядочным запасом денег пожить в Германии хоть с полгода.

Пробыл я там всего три недели, и если бы я замешкался еще хоть на день, прокурор засадил бы меня там лет на пять. Это и был тот скандал, о котором я упоминал выше. О нем в свое время писалось во всех берлинских листках, и моя высоконравственная родня видела свое почтенное имя напечатанным самым жирным шрифтом на их страницах. Я никогда не забуду своего последнего собеседования по этому поводу с моим братом – бедняга служит по духовному ведомству, он старший советник консистории[30]! Если бы вы могли видеть его физиономию, когда я с самым безобидным видом уверял его, что девочкам было по меньшей мере одиннадцать или даже двенадцать лет… И чем более старался я оправдаться перед ним, тем более впутывался. Когда же я сказал ему, что это, в сущности, вовсе уж не так худо и что у нас в стране предпочитают даже восьмилетних, он схватил себя за голову и вскрикнул: „Молчи, несчастный брат, молчи! Душа твоя обрекла себя на кромешный ад!“ Три года он злился на меня, и я добился относительного примирения только тем, что завещал каждому из его одиннадцати детей по 50 000 марок, а кроме того, стал посылать каждый месяц довольно солидную сумму для его сыновей. За это он теперь поминает меня каждое воскресенье в своей молитве. Каждый раз, когда я ему пишу, я не упускаю случая сообщить ему, что еще одна особа в здешнем селении достигла подходящего возраста и поэтому была взыскана моим благоволением. Пусть, пусть молится за старого козла – авось я исправлюсь. Однажды он писал мне, что он все время борется с своей совестью: не грешно ли принимать деньги от такого неисправимого человека, как я? Очень часто он был близок к тому, чтобы отказаться от них, и только снисхождение и сострадание к единственному брату все-таки побуждали его принимать от меня дары. Но теперь у него внезапно упала пелена с глаз, и он понял, что я просто лишь всегда шучу. Потому что ведь мне уже почти семьдесят лет, и потому я, слава богу, уже не способен более к таким постыдным деяниям. Но он усердно просит меня на будущее время воздерживаться даже от этих неприличных шуток.

Я ответил ему… Копию моего письма, которую я, как порядочный купец, оставил у себя, я здесь прилагаю:

„Мой милый брат!

Твое письмо очень больно задело мою честь. Я посылаю тебе листьев и коры дерева Толуванга, которые собирает для меня каждую неделю один старый негр. Он уверяет, что ему сто шестьдесят лет – может, и привирает, но уж точно ему не менее ста десяти; несмотря на такие годы, он благодаря изумительному отвару из упомянутой коры пользуется славой величайшего донжуана во всей нашей местности наравне со своим возлюбленным братом. Последний, впрочем, достаточно обеспечен самой природой и пользуется этим бодрящим напитком только в исключительных случаях. Поэтому я могу спокойно поделиться с тобой частью моего сокровища и гарантирую быстрое действие. Послезавтра я хочу устроить по случаю дня твоего рождения маленькую попойку и разгрызу в твою честь два орешка, как это принято у нас делать в таких торжественных случаях. Твое здоровье.

Прилагаю по случаю наступающего Рождества маленький дополнительный чек на три тысячи марок. Сердечные приветствия тебе и твоему семейству.

Твой верный брат.