Гротески

P. S. Скажи, помянешь ли ты меня в своей молитве на Рождестве?“

Думаю, и на этот раз мой добрый брат шел на тяжелую сделку с совестью, но в конце концов христианское сострадание ко мне, бедному грешнику, опять восторжествовало в его просветленном религией сердце. Так или иначе, чек он оставил у себя.

Я, право, не знаю, что еще могу сообщить вам о моей жизни, милостивый государь… Я мог бы рассказать вам о сотне маленьких приключений и проказ, но все они совершенно того же рода, как и те, о которых вам пришлось узнать во время ваших путешествия по здешней стране. Перечитывая это писание, замечаю, что добрые три четверти моего письма, играющего роль жизнеописания, посвящены теме женщин, что, конечно, весьма для меня характерно. Но что тут поделать? Что интересного мог бы я рассказать вам о моих лошадях, о моих товарах, о моих винах? Даже покеру я стал неверен: в здешних краях я – последний белый, за исключением агента Гамбург-Американской линии, который играет так же мало, как и офицеры его линии, изредка навещающие меня.

Остаются женщины. Что же вы хотите?

Итак, я вложу это письмо в тетрадь и буду заносить в нее все те замечательные записи, которые вы желаете получить от меня и о коих пока что не имею ни малейшего представления. Кто знает, когда вы получите это письмо? И, быть может, с совершенно пустой тетрадью…

Желаю вам, милостивый государь, всего хорошего и остаюсь преданный вам

Ф. X.».

К этому письму были приложены следующие записи.

18 августа

Когда я перелистывал эту пустую тетрадь, у меня было такое чувство, как будто в мою жизнь вошло что-то новое. Но что именно? Молодой доктор, который пробыл у меня три дня, взял с меня обещание исследовать тайну и начать необыкновенное приключение. Тайну, которой, быть может, и нет, и приключение, которое существует только в его воображении. И я так легкомысленно обещал ему это – думаю, он будет очень разочарован.

Во всяком случае, он меня смутил. Всего каких-нибудь пять месяцев пробыл он в этой стране и все-таки знает ее гораздо лучше, чем я, живущий в ней, как у себя дома, уже пятьдесят лет. Он рассказывал мне о тысяче вещей, о которых я или ничего не знал, или только мельком слышал, не придавая им никакого значения и относясь к ним с недоверием. Несомненно, я поступил бы точно так же и с его рассказами, если бы он не извлек из меня своими расспросами кое-что такое, что мне самому прежде было недостаточно ясно и что теперь предстало предо мною в совершенно ином свете. И все-таки я очень скоро забыл бы все это, если бы не маленькое происшествие с Аделаидой.

Как произошло это? Негритянская девушка (она самая красивая и стройная из всех моих прислужниц и, собственно, моя фаворитка с того времени, как она у меня в доме!) накрывала чайный стол. Доктор внезапно прервал разговор и пристально посмотрел на нее. Когда она вышла, он спросил меня, заметил ли я маленькое серебряное кольцо с черным камнем на большом пальце ее правой руки. Я видел это кольцо тысячу раз, но никогда ничего не подозревал насчет него. Не видал ли я когда-либо такого же кольца у какой-либо другой девушки? Ну, это, конечно, возможно, хотя я и не уверен. Доктор задумчиво покачал головой.

Когда девушка снова появилась на веранде, чтобы подать нам чай, доктор, не глядя на нее, пропел вполголоса какой-то мотив: нелепую туземную песенку с недоразвитыми негритянскими словами, которых я не понимал (записано с его поправками):

Eh! Eh! Bombé, hen hen!
Canga bafio té
Canga moune dé lé
Canga do ki la
Canga li.