Грозная Русь против «смердяковщины»

Однако самим браться за дело было страшновато: в начале марта на Хопре появился, отступив с Тамбовщины, дядя Стеньки, удачливый Никифор Черток, и все силы уходили на борьбу с ним. В связи с чем в Москву отправилась «особая станица». Объясняли ситуацию, просили помощи: мол, сами можем с Дона не выпустить, но задержать сил маловато. Сами то есть просили ввести на Дон войска и сами же просили нарушить правило «С Дона выдачи нет». Впрочем, набор Стенькиных вин был таким, что никакая традиция спасти не могла. Там же, в присутствии «станицы», патриарх огласил «злого вора и разбойника Стеньку Разина» анафемой, после чего он вообще перестал считаться человеком. На Дон, согласно просьбе, был отправлен самый, наверное, блестящий офицер войск «нового строя» полковник Касогов с тысячью солдат. Это лишило атамана последних надежд.

Разделка туш

Честно говоря, ничуть не симпатизируя садисту и уголовнику, вместе с тем немного его и жалею. Наверное, страшно сидеть у себя дома, зная, что бежать некуда, а делать нечего, и только гадая, когда придут. Пришли же в ночь на 14 апреля 1671 года. Стычка то ли была, то ли нет, но если и была, то небольшая, а пушки на стенах Кагальника оказались «дивным чудом» заклепаны: кто-то изо всех сил покупал себе жизнь. Десятку-другому особо удачливых повезло прорваться в степь и уйти в Астрахань, Разина же, с собой, видимо, не покончившего исключительно из страха перед адом, скрутили, заковали. Заковали и Фрола, и еще несколько десятков «больших злых воров государевых». Впрочем, всех пленных тут же, едва довезя до Черкасска, с позволения полковника казнили «по старому праву войсковому», а Стеньку и Фрола отправили в Москву: старшего – на телеге, прикованного к виселице, младшего – на веревке, как пса. По прибытии в Белокаменную, как водится, допрашивали, но не долго, скорее для порядку, выясняя в основном насчет не существовавших связей с Никоном, а через два дня, 6 июня, атамана четвертовали.

Вел он себя, отдадим должное, очень мужественно, что, впрочем, в уголовном мире того времени (отнюдь не только на Руси) считалось правилом для «лихого» человека. Фрол, глядя, как шинкуют старшего, наоборот, испугался и крикнул: «Слово и дело!» Получив тем самым и отсрочку (на выяснение государственных тайн), и смягчение казни (спустя пять лет, поняв, что ничего младший Разин не знает, ему без затей, не четвертуя, оттяпали голову). Где-то около этого времени сгнил наконец в Астрахани и Василий Ус, а спустя год, успев еще сходить вверх по Волге – путем Стеньки, тоже до Симбирска, – был выдан астраханцами в обмен на амнистию и всем надоевший своим зашкалившим за всякие планки террором последний атаман, Федька Шелудяк.

Раздача слонов

И вот что любопытно. Хоть смейтесь, хоть нет, но, как ни странно, своими проделками Степан Тимофеевич оказал и Москве, и Дону немалую услугу. Хотя «домовитых» никто ни в чем не обвинял (Москва слезам не верит, но правду видит), однако при следствии по делу о мятеже и государственной измене выяснилось, что и Дон тоже не без вины. Ясно стало, что станицы «низа» хотя и аккуратно – не уличишь, – но играли свою игру. Могли удавить змею в зародыше. Не удавили. Попытались, и не без успеха, использовать сперва Уса, а потом и Стеньку с их болезненными амбициями для «демографической разгрузки» территорий Войска. Вели с атаманом дела. Не проявили желания «живота не пожалеть» ради государственного покоя. Не уберегли Евдокимова. Да и молодежи немало со Стенькой ушло из «низовых» семей. Короче говоря, и не виноваты, и в то же время кругом виновны. Посему, посоветовавшись, Тишайший указал, а Дума приговорила впервые в истории привести Дон к присяге. В Москве ее без спора принесли лидеры «станицы», в том числе, естественно, Корнила Яковлев, а на месте провести церемонию поручили полковнику Касогову, солдаты которого были весьма убедительным аргументом против возражений на предмет «прежде государям без крестного целования служили».