Грозная Русь против «смердяковщины»

Наверняка известно одно: битва еще не закончилась, а «ближний круг» уже покинул поле боя, увозя раненого с собой, а добравшись до стругов, отплыл вниз по реке, бросив толпы соблазненного ими же разнообразного люда. Конница же Юрия Никитича гнала побежденных до самых стен Симбирска, где их и встретил в бердыши вышедший на вылазку гарнизон Кремля. Если верить летописям, из «войска» не спасся почти никто. Кого не убили сразу, тех повесили в последующие дни. Параллельно добивали и мелкие банды в лесах – эти вояки умели лихо измываться над безоружными, но серьезное сопротивление силе оказывали очень редко. Хотя, конечно, бывало всякое: некоторые «малые атаманы» гуляли по краю еще месяца два, подчас создавая даже определенные сложности. Но Россия, бесспорно, была спасена. «Войска» и его атамана больше не было. «Если бы успех этой битвы остался на стороне Разина, – пишет Костомаров, и с ним сложно не согласиться, – мятеж принял бы ужасный размер. Стенька находил сочувствие не только в окрестных жителях, но и в дальних углах России; масса поднялась бы страшным пламенем. Борятинский одним днем все разрушил. Как, с одной стороны, успех Стеньки увеличивал число его сообщников, так, с другой, один его проигрыш уронил его значение в глазах обольщенного им народа».

Адын, савсэм адын

Фарт иссяк.

Внезапно, как оно обычно и бывает.

В Среднем Поволжье еще шли бои, затем казни, не более, впрочем, а то и менее жестокие, чем преступления, а города, еще недавно боготворившие «чудодея», теперь проклинали вчерашнего кумира. В Саратов его не впустили. В Самару впустили, но как-то нехорошо, сквозь зубы. В Самаре, кстати, некая старушка, сын которой пропал под Симбирском, спросила Степана (который, выходит, не так уж и в коме был, если аудиенции давал): где, мол, мой сын, которого я тебе доверила? И получила ответ: «Ты, мать, его сама благословила, себя и кори».

Короче, все летело в тартарары.

Разин зверел, приказывал сжигать пленных заживо, но собрать хоть сколько-то народу уже не мог. К нему перестали идти, и приходилось отступать все дальше: сперва в Царицын, где тоже оказалось неуютно, потом на Дон. Логичнее, казалось бы, в Астрахань – там крепость, там казна, там пушки, там свежее войско, – но не пошел. Как говорят самые симпатизирующие исследователи, «хотелось прийти туда не побитым псом, а во главе надежного войска, однако где это войско было взять?» – а если называть вещи своими именами, то просто не рискнул, сознавая, что ни старому конкуренту Усу, ни старому другу Шелудяку уже не нужен. От всей прежней роскоши оставались две-три сотни казаков-первопоходников да еще отрядик брата Фрола, так и не сумевшего взбунтовать ни Слободскую Украину, ни Тамбовщину.

Провалились и попытки «приподнять» Дон, тем паче что Стенька от неудач и безденежья (все, что имел, растратил, а новое награбленное из-под Симбирска вывезти как-то не вышло), видимо, совершенно обезумел. Если раньше дома он старался вести себя прилично, то теперь, взбешенный тем, что его не слушают, бесчинствовал, словно в Крыму, «прямых старых казаков донских, которые за Церковь и крестное целование и за Московское государство стояли… побил, и пограбил, и позорил». С понятными результатами: явившись к Черкасску, наткнулся на запертые ворота и заряженные пушки, послав «на тайное истребление» крестного едва ли не последних верных людей во главе с Яковом Гавриловым, узнал об их пленении и казни. После этого от атамана побежали все, кто, будучи поумнее, понимал, к чему идет. Шло же к тому, что Стеньку будут брать. Причем обязательно живым, чтобы на Москве не решили, что кто-то из «домовитых» прячет концы в воду, – ведь если по большому счету, то Разин сделал для Войска большое дело, оттянув с Дона голытьбу, и многоумные московские бояре вполне могли заподозрить сговор.