Грозовой перевал

Нелли, близится странная перемена: на мне уже лежит ее тень. Я чувствую так мало интереса к своей повседневной жизни, что почти забываю есть и пить. Те двое, что вышли сейчас из комнаты, – только они еще сохраняют для меня определенную предметную сущность, представляются мне явью, и эта явь причиняет мне боль, доходящую до смертной муки. О девчонке я не буду говорить и думать о ней не желаю! Я в самом деле не желаю ее видеть: ее присутствие сводит меня с ума. А он – он вызывает во мне другие чувства; и все же, если б я мог это сделать, не показавшись безумцем, я бы навсегда удалил его с глаз. Ты, пожалуй, решила бы, что я и впрямь схожу с ума, – добавил он, силясь улыбнуться, – если б я попробовал описать тебе все представления, которые он пробуждает или воплощает, тысячу воспоминаний прошлого. Ведь ты не станешь говорить о том, что я тебе скажу; а мой ум всегда так замкнут в себе, что меня наконец берет искушение выворотить его перед другим человеком.

Пять минут тому назад Гэртон мне казался не живым существом, а олицетворением моей молодости. Мои чувства к нему были так многообразны, что невозможно было подступиться к нему с разумной речью. Во-первых, разительное сходство с Кэтрин – оно так страшно связывает его с нею! Ты подумаешь, верно, что это и должно всего сильней действовать на мое воображение, – но на деле в моих глазах это самое второстепенное: ибо что же для меня не связано с нею? Что не напоминает о ней? Я и под ноги не могу взглянуть, чтоб не возникло здесь на плитах пола ее лицо! Оно в каждом облаке, в каждом дереве – ночью наполняет воздух, днем возникает в очертаниях предметов, – всюду вокруг меня ее образ! Самые обыденные лица, мужские и женские, мои собственные черты – все дразнит меня подобием. Весь мир – страшный паноптикум, где все напоминает, что она существовала и что я ее потерял. Так вот, Гэртон, самый вид его, был для меня призраком моей бессмертной любви, моих бешеных усилий добиться своих прав; призраком моего унижения и гордости моей, моего счастья и моей тоски…

Безумие пересказывать тебе мои мысли; но пусть это поможет тебе понять, почему, как ни противно мне вечное одиночество, общество Гэртона не дает мне облегчения, а скорей отягчает мою постоянную муку; и это отчасти объясняет мое безразличие к тому, как он ладит со своей двоюродной сестрой. Мне теперь не до них.

– Но что разумели вы под «переменой», мистер Хитклиф? – сказала я, встревоженная его тоном; хотя, на мой суд, ему не грозила опасность ни умереть, ни сойти с ума. Он был крепок и вполне здоров, а что касается рассудка, так ведь с детских лет он любил останавливаться на темных сторонах жизни и предаваться необычайным фантазиям. Быть может, им владела мания, предметом которой являлся утраченный кумир; но по всем другим статьям ум его был так же здоров, как мой.

– Этого я не знаю, пока она не настала, – сказал он. – Сейчас я только предчувствую ее.

– А нет у вас такого чувства, точно вы заболеваете? – спросила я.

– Нет, Нелли, нет, – ответил он.

– Вы не боитесь смерти? – продолжала я.

– Боюсь ли? Нет! – возразил он. – У меня нет ни страха, ни предчувствия смерти, ни надежды на нее. Откуда бы? При моем железном сложении, умеренном образе жизни и занятиях, не представляющих опасности, я должен – и так оно, верно, и будет – гостить на земле до тех пор, покуда голова моя не поседеет добела. И все-таки я больше не могу тянуть в таких условиях! Я принужден напоминать себе, что нужно дышать… Чуть ли не напоминать своему сердцу, чтоб оно билось! Как будто сгибаешь тугую пружину – лишь по принуждению я совершаю даже самое нетрудное действие, когда на него не толкает меня моя главная забота; и лишь по принуждению я замечаю что бы то ни было, живое или мертвое, когда оно не связано с одной всепоглощающей думой. У меня только одно желание, и все мое существо, все способности мои устремлены к его достижению. Они были устремлены к нему так долго и так неуклонно, что я убежден: желание мое будет достигнуто – и скоро, потому что оно сожрало всю мою жизнь. Я весь – предчувствие его свершения. От моих признаний мне не стало легче, но, может быть, они разъяснят некоторые без них не разъяснимые повороты в состоянии моего духа, проявлявшиеся с недавних пор. О Боже! Как долго идет борьба, скорей бы кончилась!

Он зашагал по комнате, бормоча про себя страшные вещи, покуда я и сама не склонилась к мысли, которой будто бы держался Джозеф: к мысли, что совесть превратила сердце его хозяина в ад земной. Я дивилась, чем же это кончится. Раньше Хитклиф редко хотя бы внешним своим видом выдавал свое душевное состояние – однако я давно уже не сомневалась, что оно стало для него обычным; так он и сам утверждал; но никто на свете по всему его поведению не догадался бы о том. Ведь вот и вы не догадывались, мистер Локвуд, когда виделись с ним, – а в ту пору, о которой я рассказываю, мистер Хитклиф был точно таким же, как тогда: только еще более привержен уединению да, пожалуй, еще неразговорчивее на людях.

Глава XXXIV