Грозовой перевал

После этого вечера мистер Хитклиф несколько дней избегал встречаться с нами за столом, однако он не хотел попросту изгнать Гэртона и Кэти. Его смущала такая полная уступка своим чувствам – уж лучше, считал он, самому держаться подальше; есть раз в сутки казалось ему достаточным для поддержания жизни.

Однажды ночью, когда в доме все улеглись, я услышала, как он спустился вниз и вышел с парадного. Прихода его я не слышала, а наутро убедилась, что его все еще нет. Это было в апреле: погода держалась мягкая и теплая, трава такая была зеленая, какой только может она вырасти под ливнями и солнцем, и две карликовые яблоньки под юными окнами стояли в полном цвету. После завтрака Кэтрин настояла, чтоб я вынесла кресло и села со своей работой под елками возле дома. Она уговорила Гэртона, который уже совсем оправился после того несчастного случая, вскопать и разделать ее маленький цветник, перенесенный по жалобе Джозефа в дальний конец сада. Я мирно радовалась весенним запахам вокруг и чудесной мягкой синеве над головой, когда моя молодая госпожа, убежавшая было к воротам надергать первоцвета для бордюра, вернулась лишь с небольшой охапкой и объявила нам, что идет мистер Хитклиф. «И он говорил со мной», – добавила она в смущении.

– Что же он сказал? – полюбопытствовал Гэртон.

– Велел мне поскорей убраться, – ответила она. – Но он был так не похож на себя, что я все-таки немного задержалась – стояла и смотрела на него.

– А что? – спросил тот.

– Понимаете, он был ясный, почти веселый. Нет, какое «почти»! Страшно возбужденный, и дикий, и радостный! – объясняла она.

– Стало быть, ночные прогулки его развлекают, – заметила я притворно-беспечным тоном, но в действительности удивленная не меньше, чем она. И спеша проверить, правильны ли ее слова, потому что не каждый день представлялось нам такое зрелище – видеть хозяина радостным, – я подыскала какой-то предлог и пошла в дом. Хитклиф стоял в дверях, он был бледен и дрожал, но глаза его и вправду сверкали странным веселым блеском, изменившим самый склад его лица.

– Не желаете ли позавтракать? – спросила я. – Вы, верно, проголодались, прогуляв всю ночь. – Я хотела выяснить, где он был, но не решалась спрашивать напрямик.

– Нет, я не голоден, – ответил он, отворотив лицо и говоря почти пренебрежительно, как будто поняв, что я пытаюсь разгадать, почему он весел.

Я растерялась: меня брало сомнение, уместно ли сейчас приставать с назиданиями.

– Нехорошо, по-моему, бродить по полям, – заметила я, – когда время лежать в постели; во всяком случае, это неразумно в такую сырую пору. Того и гляди простынете или схватите лихорадку. С вами творится что-то неладное.

– Ничего такого, чего бы я не мог перенести, – возразил он, – и перенесу с великим удовольствием, если вы оставите меня в покое. Входите и не докучайте мне.

Я подчинилась и, проходя, заметила, что он дышит учащенно, по-кошачьи.

«Да, – рассуждала я про себя, – не миновать нам болезни. Не придумаю, что он такое делал».

В полдень он сел с нами обедать и принял из моих рук полную до краев тарелку, точно собирался наверстать упущенное за время прежних постов.

– Я не простужен, не в лихорадке, Нелли, – сказал он, намекая на мои давешние слова, – и готов воздать должное пище, которую вы мне преподносите.

Он взял нож и вилку и собрался приступить к еде, когда у него точно вдруг пропала охота. Он положил прибор на стол, устремил томительный взгляд в окно, потом встал и вышел. Нам видно было, как он прохаживался по саду, пока мы не отобедали, и Эрншо сказал, что пойдет и спросит, почему он не стал есть; он подумал, что мы чем-то обидели хозяина.

– Ну что, придет он? – спросила Кэтрин, когда ее двоюродный брат вернулся.

– Нет, – ответил тот, – но он не сердится; он, кажется, в самом деле чем-то чрезвычайно доволен. Только я вывел его из терпения, дважды с ним заговорив, и он тогда велел мне убраться к вам: его удивляет, сказал он, как могу я искать другого общества, кроме вашего.

Я поставила его тарелку на рашпер, чтоб не простыла еда; а часа через два, когда все ушли, он вернулся в дом, нисколько не успокоившись: та же неестественная радость (именно, что неестественная) сверкала в глазах под черными его бровями, то же бескровное лицо и острые зубы, которые он обнажал время от времени в каком-то подобии улыбки; и он трясся всем телом, но не так, как другого трясет от холода или от слабости, а как дрожит натянутая струна, – скорее трепет, чем дрожь.

«Спрошу-ка я, что с ним такое, – подумала я, – а то кому же спросить?» И я начала:

– Вы получили добрую весть, мистер Хитклиф? Вы так возбуждены!

– Откуда прийти ко мне доброй вести? – сказал он. – А возбужден я от голода. Но, похоже, я не должен есть.

– Ваш обед ждет вас, – ответила я, – почему вы от него отказываетесь?

– Сейчас мне не хочется, – пробормотал он торопливо. – Подожду до ужина. И раз и навсегда, Нелли: прошу тебя предупредить Гэртона и остальных, чтоб они держались от меня подальше. Я хочу, чтоб меня никто не беспокоил, хочу один располагать этой комнатой.