Грозовой перевал

– При твоем содействии этого можно будет избежать, – начал он снова. – Если же встанет такая опасность, если Линтон вздумает опять поставить ее жизнь под угрозу, я думаю, суд оправдает меня, когда я дойду до крайности! Прошу, скажи мне со всей откровенностью, будет ли Кэтрин сильно страдать, потеряв его? Боюсь, что будет, и этот страх удерживает меня. В этом видно различие между его любовью и моей: будь я на его месте, а он на моем, – я, хоть сжигай меня самая лютая ненависть, никогда бы не поднял на него руку. Ты смотришь недоверчиво? Да, никогда! Никогда не изгнал бы я его из общества, пока ей хочется быть близ него. В тот час, когда он стал бы ей безразличен, я вырвал бы сердце из его груди и пил бы кровь! Но до тех пор – если не веришь, ты не знаешь меня, – до тех пор я дал бы разрезать себя на куски, но не тронул бы волоска на его голове!

– И все же, – перебила я, – вы без зазрения совести хотите убить всякую надежду на ее окончательное выздоровление, ворвавшись в ее память сейчас, когда она вас почти забыла, и снова ее вовлекая в бурю разлада и отчаяния.

– Думаешь, она почти забыла меня? – спросил он. – О Нелли! Ты же знаешь, что нет! Ты знаешь не хуже, чем я, что на каждую думу, отданную Линтону, она тысячу дум отдает мне. В самую тяжкую пору моей жизни мне показалось, что Кэти меня забыла: эта мысль неотступно меня преследовала, когда я сюда вернулся летом. Только слово самой Кэтрин принудило бы меня допустить опять эту горькую мысль. И тогда Линтон обратился бы для меня в ничто, и Хиндли, и все страшные сны, что мне снились когда-либо. Два слова определили бы тогда все мое будущее – смерть и ад. Жить, потеряв ее, значит гореть в аду. Но я был глупцом, когда на мгновение поверил, что она ценит преданность Эдгара Линтона больше моей. Люби он ее всем своим ничтожным существом, он за восемьдесят лет не дал бы ей столько любви, сколько я за один день. И у Кэтрин сердце такое же глубокое, как мое. Как моря не вместить в отпечаток конского копыта, так ее чувство не может принадлежать безраздельно Линтону. Да что там! Он едва ли многим ей дороже, чем ее собака или лошадь. Ему ли быть любимым, как я любим! Разве она может полюбить в нем то, чего в нем нет?

– Кэтрин и Эдгар любят друг друга, как всякая другая чета, – вскричала Изабелла с неожиданной горячностью. – Никто не вправе так о них говорить, и я не потерплю, чтоб при мне поносили моего брата.

– Ваш брат и вас необычайно любит, не правда ли? – заметил насмешливо Хитклиф. – Он с удивительной легкостью пустил вас плыть по воле волн.

– Он не знает, что мне приходится переносить, – ответила она. – Этого я ему не сообщала.

– Значит, кое-что вы ему все-таки сообщили. Вы писали ему?

– Написала раз о том, что вышла замуж, – вы видели письмо.

– И с тех пор ничего?

– Ничего.

– К сожалению, наша молодая леди выглядит много хуже с тех пор, как в ее жизни произошла перемена, – вставила я. – Видно, у кого-то маловато к ней любви, и я догадываюсь у кого, только, пожалуй, лучше не называть.

– Как я догадываюсь – у нее самой, – сказал Хитклиф. – Она опустилась и стала неряхой! Она уже не старается нравиться мне – ей это наскучило удивительно быстро! Ты, пожалуй, не поверишь: но уже наутро после нашей свадьбы она захныкала, что хочет домой. Впрочем, чем меньше в ней привлекательности, тем больше подходит она к этому дому. И я позабочусь, чтоб жена не осрамила меня, сбежав отсюда.

– Отлично, сэр, – возразила я, – но вы, надеюсь, примете во внимание, что миссис Хитклиф привыкла, чтобы за ней был уход и присмотр, и что она воспитана, как единственная дочь, которой каждый рад услужить. Вы должны взять ей служанку, чтобы та держала все вокруг в чистоте, и сами должны сердечно обращаться с женой. Что бы ни думали вы о мистере Эдгаре, вы не можете сомневаться, что его сестра способна на сильное чувство. А иначе с чего бы она бросила свой красивый дом, покойную жизнь, друзей и связалась бы с вами навек и поселилась в этой пустынной горе.