Грозовой перевал

– О любви? – подхватила я, проговорив это слово как только могла презрительней. – О любви! Слыханное ли дело! Да этак я вдруг заговорю о любви к мельнику, который жалует к нам сюда раз в год закупить зерна. Хороша, в самом деле, любовь! Вы всего-то виделись с Линтоном от силы четыре часа за обе встречи! А теперь этот глупый хлам: я сейчас же пойду с ним в библиотеку. Посмотрим, что скажет ваш отец про такую любовь.

Она тянулась за своими бесценными письмами, но я их держала над головой; потом полились горячие мольбы, чтобы я их сожгла, сделала что угодно, только бы не показывала их. И так как мне на самом деле больше хотелось рассмеяться, чем бранить ее – потому что я видела во всем этом лишь пустое полудетское тщеславие, – я под конец пошла на уступки и спросила:

– Если я соглашусь сжечь их, вы дадите мне честное слово больше никогда не посылать и не получать ни писем, ни книг (вы, я вижу, и книги ему посылали), ни локонов, ни колец, ни игрушек?

– Игрушек мы не посылаем! – вскрикнула Кэтрин: самолюбие взяло верх над стыдом.

– Словом, ничего, сударыня, – сказала я. – Если не дадите, я иду.

– Даю, Эллен! – закричала она, хватая меня за платье. – Ох, кидай их в огонь, кидай!

Но когда я стала разгребать кочергою угли, жертва показалась невыносимо трудной. Мисс Кэти горячо взмолилась, чтобы я пощадила два-три письма.

– Ну хоть два, Эллен! Я сохраню их на память о Линтоне!

Я развязала платок и начала кидать их по порядку, листок за листком, и пламя завихрилось по камину.

– Оставь мне хоть одно, жестокая ты! – застонала она и голыми руками, обжигая пальцы, вытащила несколько полуистлевших листков.

– Очень хорошо, у меня будет что показать твоему папе! – ответила я, сунув оставшиеся обратно в узелок, и повернулась снова к двери.

Она бросила свои почерневшие листки в огонь и подала мне знак довершить сожжение. Оно было закончено; я поворошила пепел и высыпала на него совок угля, и Кэтрин безмолвно, с чувством тяжкой обиды, удалилась в свою комнату. Я сошла вниз сказать моему господину, что приступ дурноты у барышни почти прошел, но что я сочла нужным уложить ее на часок в постель. Она не стала обедать, но к чаю явилась – бледная, с красными глазами и до странности притихшая. Наутро я сама ответила на письмо клочком бумаги, на котором было написано: «Просьба к мистеру Хитклифу не посылать больше записок мисс Линтон, так как она не будет их принимать». И с тех пор тот мальчик приходил к нам с пустыми карманами.

Глава XXII

Лето пришло к концу, а за ним и ранняя осень: миновал и Михайлов день[6]. Но урожай в тот год запоздал, и на некоторых наших полях хлеб еще стоял неубранный. Мистер Линтон с дочерью часто ходили посмотреть на жатву, когда вывозили последние снопы, они пробыли в поле до сумерек, и, так как вечер выдался холодный и сырой, мой господин схватил злую простуду, которая у него перекинулась на легкие и всю зиму продержала его в стенах дома, лишь ненадолго отпуская.

Бедная Кэти, принужденная отказаться от своего маленького романа, стала заметно печальней и скучней; поэтому отец ее настаивал, чтобы она меньше читала и больше бывала на воздухе. Но он уже не мог бродить вместе с нею по полям; я полагала своим долгом по возможности сопровождать ее сама вместо милого ей спутника. Плохая замена, что и говорить! На прогулки я могла урывать от своих многообразных дневных занятий каких-нибудь два-три часа, и к тому же мое общество было явно менее занимательно для нее, чем общество отца.