Грубиянские годы: биография. Том I

Если быть точным, то именно догаресса – она же директриса упомянутого пансиона – ради нескольких новостей и любезностей жертвует генералу ровно столько девических душ, сколько потом докладывают об услышанном мне: то бишь восемь. Позавчера генерал праздновал свой день рождения и, по обыкновению, перед праздничным обедом принял святое причастие, после запив это лекарство для души большим количеством вина. Дочь всегда ходит на исповедь вместе с ним. Не знаю, приходилось ли тебе иметь дело с избалованными вельможами, которым монахи так легковесно – словно собакам – говорят: faites la belle, для которых исповедальня есть ночной горшок, заполняемый отходами их духовного перепоя и обжорства и которые, как вообще все северяне, своим обращением в христианскую веру обязаны исключительно женщинам (не думаешь же ты, что с Людовиком XIV в последние часы его жизни дело обстояло иначе?). Коротко говоря: генерал, судя по всему, относится именно к таким типам. В дни рождения (они же дни исповеди) он испытывает особую любовь к дочери, потому что на всем протяжении такого дня заливает своего рода крестильную воду – если позволительно объединить два столь разных таинства лишь по признаку использования в них жидкостей – в водосвятную чашу ее головы. И вообще у него есть одно хорошее качество: он действительно хорошо относится к Вине; даже смотрит сквозь пальцы на ее привязанность к матери-протестантке, которая живет в Лейпциге и которую сам он от души ненавидит… Итак, генерал проводит целый день вместе со своей дочерью-исповедником, дочерью-падре, а потому много пьет и плачет. И наконец требует от нее отчета: почему, дескать, она до сих пор так грустна, будто любит графа чуть ли не больше, чем Господа, святую Церковь и родного отца. Вина запальчиво отвечает: мол, это совсем не так; даже церковного советника Гланца, который часто говорил с ней о святой вере, она вежливо выслушивала, но и только; графа же любит не больше, чем любого доброго человека! Заблоцкий тогда с удивлением спросил: почему же тогда она, обладая свободой выбора, все-таки хотела выйти за графа. „Я думала, – сказала она, – что посредством истинного самопожертвования, возможно, обратила бы его в нашу веру“. Вальт! Она хотела обратить в свою веру философа! Проще уж окрестить парик и выбрить на нем монашескую тонзуру!

Генерал заулыбался и одновременно прослезился от радости, но не прекращал атак на слабое нежное создание, а залез в открывшееся перед ним сердце и извлек оттуда вторую тайну. А именно: девушка надеялась, что вовремя бросит разведенной матери-протестантке (а может, и погрязшему в долгах отцу) подушку со своего богатого брачного ложа; и призналась она в этом, не прибегая к метафорам. Тут уж пьяный отец не мог долее сдерживать эмоций: он поклялся, что пусть ему выстрелят картечью в желудок или пусть он проиграет варшавский судебный процесс, если когда-нибудь захочет в чем-то отказать такой преданной дочери или к чему-то ее принудить. Ну и так далее! Ты утешился?»

Вальт промолчал; Вульт попросил показать ему порванный листок, который заметил в руке у брата. Он с удовольствием прочитал письмо; нашел, что оно подтверждает его собственный рассказ, и пошутил: мол, Рафаэла, как это свойственно женщинам, смешивает в одну кучу сердце и белье, величайшее и мельчайшее. Однако Вальт возразил: дескать, именно это (как и рассказ Рафаэлы в целом) доказывает, что в женщинах преобладает эпическое начало, тогда как в мужчинах, наоборот, – лирическое.

Тут в комнату вошел посыльный Заблоцкого и сообщил: завтра в четыре утра Вальт должен быть на месте, чтобы заняться, согласно уговору, копированием. Весь остаток вечера нотариус тратил силы на то, чтобы скрыть от брата силу охвативших его при этом известии чувств.

№ 34. Крустифицированные репьи Час копировальных работ

В четыре часа Вальт явился к генералу, который, как обычно, встретил голубоглазого юношу улыбкой. Напрасно нотариус боялся какого-то напоминания о прочитанном им письме или появления его отправительницы. Заблоцкий принес ему письма – безымянные или подписанные только личными именами, – положил их на секретер с красивыми прожилками, сопроводив некоторыми указаниями, и вышел из комнаты. Нотариус принялся копировать эти тексты – полные таких изощренных концевых букв и финальных росчерков, какие могут быть присланы только из Парижа, а также гораздо худших полярностей, наподобие «робеспьеровых косичек» и cuts de Paris, – и оглянулся по сторонам очень нескоро.