Грубиянские годы: биография. Том I

Узоры на обоях превращали красивый кабинет в цветочную беседку, написанную красками, но полную цветочных ароматов (которые долетали сюда от настоящей беседки), – и заполненную зеленоватым сумраком. Жалюзи были опущены, чтобы защитить Вальта зеленой завесой от слепящего дня; но, наверное, даже зимой этот лиственный скелет иссохшего летнего многоцветья окунал в зелень, словно по волшебству, любой день. «Поблизости отсюда, в стенном шкафу, – сказал себе Вальт, – висит небесно-голубое платье Вины, так я думаю». Он сидел словно на мягко колышущемся облаке и часто переписывал из письма какой-нибудь речевой оборот, вполне соответствующий его теперешнему положению. Его покачивало то вверх, то вниз, оттого что он как-никак находился в одной комнате-плоскости, под одной крышей с нею: с той, вместе с которой носил траурную повязку общей для них двоих боли и которая, после заката солнца дружбы, продолжала мерцать для него как тихая звезда любви – Геспер.

Он копировал, навострив уши, потому что пребывал в страхе (не вовсе лишенном надежды), что Вина может внезапно впорхнуть в кабинет и подлететь то ли к деревянному секретеру, то ли к живому секретарю. Но ничего такого не происходило. Он уже подумывал, не вломиться ли ему в стенной шкаф, чтобы слегка прикоснуться рукой или губами к этому небесно-голубому одеянию, как к голубому эфиру далекого солнца, – но тут вошел генерал, испугав его, похвалил сделанную им работу и тут же положил ей конец.

Так удачно закончились для Вальта и копировальный час, и опасность, что он увидит Вину; и он побрел домой – с головой, которая, зачерпнув из сердца, успела напиться допьяна.

На навершиях башен и на верхушках деревьев еще лежал сладостно-алый солнечный свет, пробуждая одновременно тоскование и надежду у людей в Хаслау и за его пределами.

Вальт копировал письма и на второй день: все с тем же страхом, что Вина внезапно распахнет двери. Но третий день, когда опять ничего не произошло, сделал его, как истекающее время делает любого воина, настолько мужественным (а четвертый день – в такой степени мужчиной), что он взаправду почувствовал вкус к опасности. Целыми ночами стояла теперь благочестивая дева перед его душой (и для него это означало вечную весну), просто потому, что он набрасывал и отбрасывал один план за другим: относительно того, как он – пусть лишь теперь, с помощью этой кроткой, – сделает что-то для графа, чтобы исправить вредоносные последствия вскрытого им письма. Но ни одной стоящей идеи ему в голову не пришло.

На четвертый день, переписывая из письма красивый эротический пассаж, Вальт услышал поющий женский голос, который, хотя звучал в третьей от него комнате, вполне мог бы доноситься и с третьего неба. Он продолжал усердно копировать; однако эти орфические звуки строили в нем один солнечный город за другим, и скалы жизни пускались танцевать вслед за ними. Он еще хорошо помнил, как Вульт описывал ему пение Вины. Но если позже, собираясь домой и увидев перед собой на лестнице обладательницу этого голоса (все еще поющего), с коробом под мышкой, Вальт на каждой ступеньке удивлялся и думал об увиденном: то чуть позже он испытал наихудшее в мире удовольствие, услышав, как тот же голос на улице объявил другой женщине, что, мол, ее хозяйка – ибо голос принадлежал служанке – вернется из Эльтерляйна только в ближайшую пятницу – он почувствовал настоящую тоску, так ему вдруг захотелось оказаться в родной деревне и выбраться наконец из душного города.

Боже, думал он, если даже служанка-кариатида далекой богини так прекрасно поет, то как же, наверное, блистательна сама госпожа – и в пении, и во всем прочем! Ему вдруг неудержимо захотелось заглянуть в лицо этому отражению священного присутствия Вины, этой персоне, за которой он следовал, молясь поселившемуся в ней божественному духу музыки, – короче, этой субретке. Он ведь так долго верил, что певица первого ранга определенно не может быть последней из числа календарных святых или какой-нибудь жалкой сиреной; и что вавилонская гетера не в состоянии сохранить красивый голос, даже если раньше им обладала; благожелательные светские люди, конечно, поймут, что такое мнение объясняется скорее незнанием театральной жизни и жизни светского общества, нежели прирожденной глупостью.

Вальту оставалось сделать три быстрых шага, чтобы обогнать девушку: но тут он услышал три ругательства и одно совсем уж грязное слово. Он тут же развернулся в другую сторону, держа в руках сияющую орденскую цепь, которую сорвал с певческой шеи этой мнимой сестры из Ордена Рабынь Добродетели; и в одной из темных городских аллей пролил слезы, скорбя о том, что такая грубая душа владеет певческим голосом и живет так близко от святой. Но в вышине перед ним по-прежнему плыл образ Вины, в ее сверкающем облачном небе; и ему казалось, что только смерть может приблизить его – как она приближает к Богу – к этой богине.

№ 35. Хризопраз Грёзы. – Пение. – Молитва. – Грёзы