Грубиянские годы: биография. Том I

В беседке Вальт обнаружил чулочную подвязку. На ней были вышиты итальянская стихотворная строка (ведь Рафаэла, в отличие от него, понимала по-итальянски) и имя девушки. Поскольку же Вальт в это одухотворенное утро понял, что соединяет в себе провансальского рыцаря и поэта: он, как свободный человек, принял решение самолично передать подвязку – которую принял за украшение для запястья – Рафаэле, украдкой проскользнувшей в сад и читавшей письмо, и сопроводить акт передачи немногими значимыми словами. Он положил мягкую подвязку на раскрытую ладонь, как на поднос, и бережно протянул ее барышне со словами (которые выбрал из многих известных ему высказывании о руке человеческой и о той, другой, что выпрастывается из облаков): он, мол, был счастлив найти столь прекрасные узы любви, эту тетиву на луке Амура, как бы большое кольцо с прекрасной руки, и поистине не знает, кто более счастлив – тот ли, кто снял его с руки красавицы, или тот, кто теперь вернет на прежнее место. Рафаэла покраснела, взглянула на него смущенно и укоряюще, взяла подвязку, быстро сунула ее куда-то в складки одежды и молча удалилась; Вальт подумал: какое деликатное создание!

Он отправился в харчевню, не растеряв по дороге воодушевлявшей его с утра радости: и тут к своему изумлению услышал – хотя, собственно, знал об этом уже давно, – что в еврейскую вигилию, то бишь в пятницу, католики постятся. Он положил нож и вилку на стол рядом с тарелкой. Ни кусочка мяса не желал он теперь ощутить на языке – даже если бы речь шла о том имперском быке, которого разрезают на части во Франкфурте по случаю императорской коронации. «Я не хочу предаваться излишествам, – думал он (хотя на стол подали всего лишь мясо старой и больной коровы), – в час, когда Вина, эта добрая душа, бедствует».

Как какая-нибудь замужняя женщина, он, при полном равнодушии к собственному недоеданию, мог до слез сочувствовать другим людям, испытывающим те же лишения. Чем настойчивей он думал об этом, тем более несправедливым ему казалось, что церковь заставляет поститься и монахинь, а не только монахов; тогда как, наверное, было бы вполне достаточно, если бы права толком поесть лишали одних мошенников, азартных игроков и убийц.

Он отправился в копировальный кабинет к генералу не только с ясно осознанным желанием увидеть девушку, которая сегодня – в столь романтичный для него день – была мученицей, но и с твердой уверенностью, что она уже вернулась из Эльтерляйна и непременно даст знать о своем присутствии. Пока он с несказанным удовольствием переписывал набело крайне дерзкое послание некоей Либетты (из тех, какие могут прийти только из нравственной Лютеции[25], застроенной конюшнями Эпикура) – потому что чувствовал в этом бокале радости только вино причащения к духовной любви, а примеси серы не замечал, – не было ни одного звука, проникавшего сквозь полуоткрытые двери других комнат в его кабинет, который Вальт не истолковывал бы с душевным трепетом, как предвестие скорого появления Вины. Как бывает в обширном густом лесу, где дальние протяженные звуки порождают то тут, то там романтические отголоски: так же доносились до нотариуса разрозненные фортепьянные аккорды – восклицания генерала – его ответы Вине. И наконец он действительно услышал, как сама Вина в соседней комнате разговаривает с отцом о музыке. Вальт покраснел до корней волос и склонил возбужденную голову так низко, что она почти коснулась писчего пера. Голос Вины был искренним, сердечным, выходящим скорее из груди, чем из горла, – что гораздо чаще бывает свойственно женщинам и швейцарцам, нежели прочим людям.

Между тем в комнату, где он работал, вошел генерал, и Вальт собрался было с прежним усердием продолжать копирование; но тут с ним случилось несчастье: в кабинет на минутку залетела Вина, чтобы взять нужные ей ноты, а он по робости так и не увидел ее, не посмел поднять глаза выше белого шлейфа. Вскоре во второй от кабинета комнате зазвучал ее певческий голос. «Ах нет, – крикнул через открытые двери генерал, – я имел в виду последнее желание Рейхардта[26]».

Она сразу оборвала песню и начала другую – ту, которую хотел услышать отец. «Спой, – снова перебил он ее, только первую и последнюю строфы, без скучных промежуточных». Она снова прервала пение (пальцы зависли над клавишами) и ответила: «Хорошо, папа!»

Стихи звучали так: