Грубиянские годы: биография. Том I

Дело в том, что я, пока путешествовал с флейтой, отдал в печать одно сатирическое сочинение, свою рукопись, – и оно вышло под названием «Гренландские процессы» в двух томах, в 1783 году, в берлинском издательстве «Фосс и сыновья». («Я просто поражен!» – почтительно сказал Вальт.) Правда, я бы без всяких оснований солгал тебе, если бы стал утверждать, что обнародование этих томов привлекло хоть какое-то внимание ко мне или к затронутым там проблемам. За исключением шести или семи извергов, которые являются одновременно разбойниками и живодерами (а двое из них пишут для «Всеобщей немецкой библиотеки» и, значит, могут представлять собой одно лицо), ни одна душа, к сожалению, не критиковала мое сочинение и даже не удосужилась ознакомиться с ним. Сейчас не время – из-за твоего нетерпеливого желания услышать обещанный рассказ об эфирной мельнице – разбирать, почему так произошло; достаточно будет, если я поклянусь тебе: что эти рецензенты – грешники, но грешники жалкие, настоящие мелочные лавочники, которые потому и гордятся своей мелочностью; пограничные идолы без рук и ног, воздвигнутые на пограничных холмах научных дисциплин; и что мы все процветали бы, если бы у нас имелось хотя бы столько хороших судей искусства, сколько существует журналов, – по одному на каждый журнал: ведь имеется же, в самом деле, столько блестящих актеров, сколько есть театральных (или, в пересчете на другую сферу, войсковых) групп.

Вообще, критика – один из наихудших феноменов нашей жизни. Часто молодые рецензируют стариков, еще чаще старики – молодых; какой-нибудь ректорский ночной колпак вступает в борьбу со шлемом молодого азартного вояки.

Рецензенты, как поваренные книги, воздействуют на вкус публики, хотя сами начисто лишены вкуса.

Этим секансам, косекансам, тангенсам и котангенсам всё, что ни возьми, представляется эксцентричным, и сам центр – в особенности; согласно Ламберту[5], тем, кто страдает близорукостью, хвост кометы видится куда более длинным, чем людям дальнозорким.

Критики хотят направлять корабельный киль автора, то бишь острие его пера; они хотят, пользуясь судейским жезлом как волшебной палочкой, превратить автора (как когда-то Минерва – Улисса) в нищего и старика.

Они всегда хотят, клянусь Богом, самых убогих вещей… (Лицо нотариуса при этих словах заметно вытянулось, поскольку он – как и всякий, кто только изредка держит в руках ученые журналы, но сам не причастен к их публикации и не знает их содержания, – был не свободен от определенного уважения к ним – может, даже связанного с личными надеждами.)

– Впрочем, любой человек, – продолжил Вульт, – не столь уж важная птица; ведь я не могу не упомянуть, что с книгами дело обстоит точно так же, как с солониной, про которую Хаксхэм говорит, что она, благодаря умеренному количеству соли, сохраняется долго, но если переборщить с солью, тотчас начнет разлагаться и вонять. Нотариус, я написал слишком хорошую книгу, а значит – слишком плохую…

– Ты прямо-таки фонтанируешь идеями, – ответствовал Вальт, – и для шутливой речи у тебя в запасе не меньше всяких извивов и голов, чем у Лернейской гидры.

– Действительно, я не лишен остроумия, – согласился Вульт (напрасно понадеявшись, что брат в ответ рассмеется), – но ты сейчас сбил меня с мысли… Что же я могу сделать в такой ситуации? Я один – ничего; но вместе мы можем многое, а именно: создать некое произведение; одна пара близнецов должна совместно произвести на свет, в качестве подлинного ее отражения, единственного отпрыска: одну книгу, превосходный двойной роман. В этой книге я буду смеяться, а ты плакать и при этом парить – ты будешь евангелистом, а я животным, выглядывающим из-за его плеча, – каждый из нас возвысит другого – все партии будут удовлетворены: мужчина и женщина, двор и дом, я и ты. – Хозяин, принеси-ка нам еще розового вина, но только настоящего! – Ну, и что ты скажешь об этом мельничном проекте, благодаря которому мы оба сможем обеспечивать заезжих гостей хлебом небесным, а себя самих – хлебом земным; что скажешь об этой мельнице, приводимой в движение конем Муз?

Но нотариус не мог ничего сказать, он лишь бросился на шею творцу проекта. Ничто не потрясает человека сильнее – по крайней мере, человека начитанного, – чем первая мысль о возможной публикации его текста. Все сокровенные желания вдруг разом ожили в груди Вальта, выросли и полностью расцвели; как бывает в южном климате, каждый северный кустик превратился в целую пальмовую рощу: Вальт уже видел себя богатым и прославленным человеком, целыми неделями сидящим в поэтическом родильном кресле. Опьяненный восторгом, он не сомневался ни в чем, разве что в самом предложенном ему шансе, и потому спросил: каким образом два человека смогут писать вместе и откуда они возьмут план для будущего романа.