Грубиянские годы: биография. Том I

Как улыбаетесь, как прыгаете вы, цветочные гении, едва спустившись с облака! Искусство-танец и безумие вас никуда не утащат: вы перепрыгиваете через их правила. – Как, сюда входит время и прикасается к вам? Здесь стоят взрослые мужчины и женщины? Маленький танец застыл, все переходят на шаг и серьезно заглядывают друг другу в отягощенные заботами лица? Нет-нет, играйте, дети, продолжайте порхать в своем сне: ведь всё это было только моим сном.

Подсолнечник и ночная фиалка

Днем расцветший подсолнечник сказал: “Аполлон сияет, и я тоже раскрываю себя; он странствует над миром, и я следую за ним”. Ночью фиалка сказала: “Я стою, низенькая и спрятавшаяся, и расцветаю лишь на короткую ночь; порой нежная сестра Феба бросает на меня светлый луч: тогда я, замеченная и сорванная, умираю на чьей-то груди”».

– Пусть эта ночная фиалка будет последним цветком в сегодняшнем венке! – сказал Вульт, необычайно растроганный (потому что искусство так же легко могло играть с ним, как сам он – с природой); и удалился, прежде обняв брата.

В Вальтовой ночи были засажены фиалками многие длинные клумбы – к его подушке через открытую стену подступали ароматы освеженного дождем ландшафта и звонкие утренние трели жаворонков, – и сколько бы раз он ни открывал глаза, взгляд его падал в полную звезд синеву западного неба, на котором гасли, одно за другим, поздние созвездия, эти провозвестники прекрасного утра.

№ 15. Гигантская раковина Город. – Chambre garnie

Вальт проснулся с головой, полной утренней зари, и сразу стал искать голову брата; но вместо нее увидел отца, который уже с часу ночи был на своих длинных ногах и теперь – большими шагами, бледный от долгого пути – пересекал двор. Вальт окликнул его. Но ему пришлось еще долго кричать вниз, через отсутствующую стену, пока он убедил судью-проповедника в его, Вальта, присутствии здесь. Потом он попросил уставшего отца отправиться в город верхом, тогда как сам он, Вальт, будет идти рядом. Лукас, даже не поблагодарив, согласился. Тоскуя по брату, который так и не показался, Вальт покинул подмостки вчерашнего великолепного спектакля.

По ровной дороге, где и капля воды никуда бы не скатилась, конь двигался безупречно: в ногу с оглохшим сыном, которому отец со своей седельной кафедры сыпал вниз бессчетные юридические и жизненные наставления. Но разве мог Готвальт хоть что-то услышать? Он только видел – в себе и вокруг – сверкающие утренние луга совсем еще юной жизни; дальше – ландшафт по обеим сторонам дороги; еще дальше – темные цветники любви, вершину высокой и светлой горы Муз; и наконец – башни и клубы дыма над широко раскинувшимся городом. Тут отец спешился, велел сыну проехать через городские ворота, отдать коня мяснику, потом отправиться в снятое для него жилище, а к десяти утра явиться в трактир «У очищенного рака», где его уже будет ждать сам шультгейс: чтобы вместе с сыном, как предписывают приличия, предстать перед членами городского совета.

Вальт вскочил в седло и полетел как херувим по небу. Этот ранний час был таким приятным: на ровные ряды домов бросал свои отблески белый день, в зеленых росистых садах сверкало многоцветное утро, и даже сивка вдруг сделался поэтическим конем: он бодро рысил, без всяких понуканий, поскольку чуял близость родной конюшни, конюшню же трактирщика-гернгутера покинул голодным. – Нотариус громко напевал, радуясь полету своего бледного коня. Во всем княжестве сейчас ни одно «я» не стояло на таком высоком умственном холме, как Вальтово «я», которое с этого холма, как с Этны, смотрело на широко раскинувшуюся у его подножия жизнь, полную морганических фей – из-за чего мерцающие колонны, перевернутые города и корабли целыми днями оставались подвешенными в зеркальном воздухе.