Грубиянские годы: биография. Том I

Нотариус взял бокал, отвернулся от пирующего внизу общества и, с повлажневшими глазами, сказал Вульту:

– Выпьем за счастье наших родителей, а также бедной Гольдины! Они наверняка сидят сейчас в горнице, без света, и говорят о нас.

Тут флейтист вытащил свой инструмент и сыграл для общества внизу несколько мелодий с незамысловатыми мелизмами. Долговязый хозяин стал медленно танцевать с полусонным мальчишкой; некоторые гости задвигали в такт музыке коленями; у нотариуса, который это увидел, на глаза навернулись блаженные слезы, и он устремил взгляд к вечернему горизонту.

– Я хотел бы, – шепнул он на ухо брату, – угостить всех бедных возчиков пивом.

– Очень может быть, – сказал Вульт, – что они тогда сбросили бы тебя с холма, решив, что ты их оскорбил. О небо! Они ведь Крёзы по сравнению с нами и смотрят на нас свысока.

Вульт внезапно позвал трактирщика, чтобы тот – вместо танцев – еще раз их обслужил; хотя нотариусу в его восторженном состоянии никакой еды не хотелось.

– Мое мышление грубее, чем у тебя, – сказал Вульт. – Я уважаю всё, что относится к желудку, этому монгольфьеру человека-кентавра; реализм есть Санчо Панса идеализма. Однако сам я часто захожу слишком далеко, делая – внутри себя – благородные, то бишь женские, души отчасти смешными: я мысленно заставляю их поглощать пищу, двигая нижними челюстями как дверцами автоматической кормушки, которая выдает животным заранее нарезанные порции.

Вальт подавил свое неудовольствие в связи с этим высказыванием. Они, счастливые, ужинали наверху, перед отсутствующей стеной; вечерняя заря заменяла им освещающие трапезу свечи. Внезапно, одновременно с грохотом отдаленного грома, из свежей весенней тучи пролился на листья и травы шуршащий дождик; потом светло-золотая кайма вечера проглянула сквозь ночь, которая роняла последние капли, природа уподобилась одному-единственному пахучему цветку и воспрянувший благодаря купанию соловей выпустил в холодный воздух свой длинный луч – горячую длинную трель.

– Скучаешь ли ты сейчас, – спросил Вульт, – по парковым деревьям, либо париковому дереву, либо по дереву дубильному – или, может, ты предпочел бы увидеть здесь вверху слуг, и новые кушанья, и золотые тарелки с зеркальной поверхностью, по которой поданная порция как бы растекается фальшивыми красками?

– По правде говоря, мне ничего такого не нужно, – ответствовал Вальт. – Ты лучше посмотри, как природа украшает прекраснейшим драгоценным камнем кольцо нашего с тобою союза.

Он имел в виду молнии. Воздушные замки его будущего вспыхнули золотом. Он хотел бы снова начать разговор о двойном романе, о возможном материале для него – и сказал, что сегодня, сидя позади овчарни, сочинил три подходящих для романа длинностишия. Но флейтист, которому быстро надоедали разговоры об одном и том же и который, после рассуждений о трогательных материях, испытывал потребность услышать что-то забавное, спросил брата: почему он отправился в город на лошади?

– Мы с отцом, – серьезно ответил Вальт, – думали, еще когда ничего не знали о завещании, что так горожане и будущие клиенты скорее услышат обо мне: ведь, как тебе известно, у городских ворот в список приезжающих вносят только имена всадников.

Тут Вульт извлек из своих запасов старую всадническую шутку и сказал:

– Твой конь движется так, как, согласно Винкельману, двигались древние греки: медленно и степенно; он лишен недостатка, присущего карманным часам, которые идут тем быстрее, чем старше становятся, – да он, может, и не старше тебя, Вальт, хотя лошадь всегда должна быть немного моложе, чем ее всадник, как и женщина должна быть моложе своего мужа; что ж, пусть эта кляча и дальше воплощает красивый древнеримский девиз – Sta, Viator, то бишь «Стой, путник!» – для того, кто сидит на ней.

– Ах, дорогой брат, – попросил Вальт мягко (хотя он покраснел от стыда и вряд ли мог в тот момент понять настроение Вульта и посмеяться над его шуткой), – лучше не напоминай мне об этом. Что я мог сделать?

– Ну-ну, не серчай, пылкая пепельная голова! – крикнул Вульт; и, потянувшись через стол, нежно провел рукой по мягким волосам брата и по его лбу. – Лучше прочти мне те три полиметра, которыми ты нынче объягнился, сидя за овчарней.

Вальт прочитал такой стих:

«Открытые глаза умершего

Не смотри на меня – холодный, недвижный, слепой зрак: ты ведь мертвец и, хуже того, сама смерть. Ах, друзья, прикройте ему глаза: тогда всё это будет лишь сном».

– Неужели у тебя было так смутно на душе в такой прекрасный день? – спросил Вульт.

– Напротив: я чувствовал себя счастливым, как счастлив и сейчас, – возразил Вальт.

Тут Вульт пожал ему руку и со значением сказал:

– Тогда этот стих мне нравится, его и вправду сочинил поэт. Читай дальше!

«Детский бал