Грубиянские годы: биография. Том I

Chambre garnie была наконец отворена. – Правда, она бы подошла не для каждого, а если и для каждого, то разве что в качестве chambre ardente: господа, которым доводилось ночевать в «Красном доме» во Франкфурте или в парижском Пале-Эгалите, могли бы привести много чистосердечных доводов против этого длинного свинарника для людей, заполненного сверхдревней мебелью, которую собрали со всего роскошного дома и спрятали здесь. Однако полиметрический поэт, переживающий божественный месяц юности, этот вечно восторженный человек, который всегда, как знаток жестких картонов Рафаэля, рассматривает жесткую жизнь только в (поэтическом) зеркале и тем смягчает ее – который, попав в любую рыбачью хижину, собачью будку или подобное убогое жилище, первым делом распахивает окно и кричит: «Ну разве не роскошь этот вид из окна?» – который повсюду, будь то в Эскориале, построенном по образцу жаровни, в городе-веере Карлсруэ, в городе-арфе Мейнингене или в домике какого-нибудь морского моллюска, построенном в виде дудки, находит положительную сторону и извлекает из жаровни тепло, из веера прохладу, из арфы мелодичные звуки, из морской дудки их же… (я имею в виду вообще человека, подобного нашему нотариусу, который с головой, полной надежд относительно разнообразной и благоприятной для пчел флоры своего будущего, залетает в такой вот пчелиный улей и немедленно начинает планировать, сколько меда он принесет туда, собрав его с тысячи цветов), – такой человек не должен нас удивлять, если, едва попав в комнату, сразу подойдет к выходящему на запад окну, распахнет его и восхищенно крикнет стоящей рядом Флоре: «Какой божественный вид! Там внизу парк – и кусочек рыночной площади – а подальше две церковные башни – и еще дальше горы. Поистине это очень красиво!» Ведь Вальт хотел подарить этой девушке хоть немного радости – намекнув на радость, которую испытывал сам.

Тут он сбросил желтый сюртучок и закатал рукава рубахи, желая (в качестве собственного квартирмейстера) привести всё в порядок: чтобы, когда вернется сюда после утомительной встречи с членами городского совета, он сразу почувствовал себя дома и не имел бы других забот, кроме как продолжать витать в облаках, а также работать над новыми длинностишиями и продолжением тайно обговоренного двойного романа. Те отбросы времени, то бишь осадочные отложения переменчивой моды, которые по распоряжению Нойпетера издавна сносились, как в чулан, в эту комнату, Вальт принял за добрый знак, посредством коего хозяин дома дает постояльцу понять, что проявляет особую заботу о нем. Вальт с радостью вынес половину гарнитура из двенадцати зеленых кресел (с коровьим волосом под тканевой обивкой) – из-за многочисленных сидений даже встать было негде, – вынес их в спальню, где уже находились клеенчатый зонт с лакированной ручкой и каминный экран с изображенным на нем женским силуэтом. Из комода – представлявшего собой настоящий маленький дом внутри большого дома – нотариус вытягивал обеими руками один этаж за другим, чтобы потом разместить на этих этажах собственное имущество, которое вскоре должны были доставить в город. Цинковый чайный столик годился для питья как холодных, так и горячих напитков, поскольку охлаждал и те, и другие. Вальт поражался изобилию, в коем отныне будет плавать. Ведь в комнате обнаружились еще и кушетка-рекамье (он вообще не знал, что это такое) – и книжный шкаф со стеклянными дверцами (точнее, с рамками и замками, назначение которых осталось для него непонятным, поскольку стекла отсутствовали; но он все равно разместил на верхних полках книги, а на нижних нотариальные пособия) – и выкрашенный синей краской стол с выдвижным ящиком, на столешницу которого были наклеены вырезанные из журналов пестрые картинки с изображением охоты, цветов и тому подобного и за которым он мог бы сочинять стихи, если бы не предпочел делать это за рабочим столиком с кривыми ножками и инкрустацией из лакированной жести, – и, наконец, так называемый камердинер, или сервант, который нотариус решил использовать в качестве секретера и развернул лицом к письменному столу, чтобы положить на его стеклянные полки бумагу, тонкое перо, предназначенное для поэзии, и более грубое – для юридических работ. Таковы были, как я думаю, важнейшие принадлежности его комнаты; но имелись там и всякие пустяки, наподобие пустых фанерных ящиков, пульта для шитья, черного базальтового бюста Калигулы, который из-за отбитого куска груди не мог больше стоять, настенного шкафчика и т. д., – мне не хочется всё это подробно перечислять.