Грубиянские годы: биография. Том I

Теперь, когда черноволосый Вульт медленно приблизился (один глаз у него закрыт черной повязкой, другой неподвижно смотрит в пространство, голова слегка запрокинута, как у всех слепых, а флейта прижата к губам – главным образом, чтобы скрыть смех); когда литаврщик развернул его так, чтобы он поклонился публике, все перешептывания в зале разом умолкли, Вальт уже не мог удержаться от слез, и из-за того, что произошло прежде, и просто потому, что увидел слепого брата, и от одной мысли, что злая судьба может поймать шутника на слове; и, наконец, потому что нотариус уже почти поверил, вместе со всем залом, в слепоту Вульта.

Тот, как любой ежемесячный журнал, всегда отводил первое место лучшему, на что он способен, и объяснял, что сознательно не следует примеру музыкальных виртуозов, переходящих в концертной программе от сравнительно простых вещей ко все более сложным: потому что люди оценивают друг друга по первым плодам, а не по последующим, и у них долго сохраняется первое – плохое или хорошее – впечатление; а еще потому, что женщинам – которые ни от чего не глохнут так быстро, как от продолжительной музыки, – нужно играть самое лучшее, пока они еще способны хоть что-то услышать.

Как луна, следующая за титаном, взошло Adagio – лунная ночь флейты сделала зримым бледный мерцающий мир, сопровождающая музыка построила в нем лунную радугу. Вальт не смахивал слезы, отчасти позволявшие ему почувствовать, что представляет собой ночь слепца. Он слышал звуки – это вечное умирание, – будто они долетали к нему не с близкого расстояния, а из дальней дали, и гернгутерская Богова делянка с ее закатными звуками теперь вдруг возникла перед его глазами, окутанная далекой вечерней зарей. Когда слезы высохли и глаза просветлели, взгляд Вальта упал на тлеюще-карминные полосы, которые заходящее солнце протянуло за арочными окнами концертного зала; – и ему показалось, будто он видит солнце, стоящее на далеких горах, – и застарелая тоска по дому в этой человеческой груди откликнулась на старинные звуки и призывы, исходящие от альпийского отечества; и человек этот, плача, полетел сквозь безоблачную синеву к тем благоуханным горам; он летел и летел, но добраться туда не мог – О вы, беспорочные звуки, как же священны ваши радости и ваша печаль! Ибо вы радуетесь и жалуетесь не из-за какого-то конкретного обстоятельства, а из-за целостного устройства жизни и бытия, и достойна ваших слез одна только вечность, чьим Танталом является человек. Разве могли бы вы – вы, чистейшие, – приуготовить для себя священное место в человеческой груди, в которой так долго размещался земной мир, или очистить эту грудь от земной жизни, если бы не существовали в нас еще раньше, чем этот вероломный шум жизни, и если бы ваше небо не было нам даровано от рождения – еще прежде, чем земля!

Как порожденная духом иллюзия, исчезло теперь Adagio, и грубые хлопки аплодисментов стали нижним вводным тоном к Presto. Но для нотариуса это последнее было лишь упрощенным продолжением Adagio, которое как бы упраздняло само себя, – а не английским фарсом после английской трагедии. Вальт пока не видел Вину; ею могла быть та дама в длинном голубом одеянии, что сидела рядом с другой, обращенной к нему спиной, которая, судя по головному убору с перьями и ясно различимому голосу – громко хвалившему музыку, хотя концерт еще не закончился, – принадлежала Рафаэле; но кто же угадает, правда ли это? Готвальт, при наличии такого множества прекрасных миров, во время исполнения престиссимо оглядывал верхние и нижние ряды, этот звездный небосклон женственности, и почти всех его представительниц мысленно прижимал к груди: сперва тех, что были одеты в черное, потом – белых, потом – всех остальных. Музыка невероятно усилила его симпатию к незамужним барышням; он слышал звон монет преклонения, которые сам же и бросал к их ногам. «Я бы мог, бледненькая моя, – думал он, ничуть не робея, – украсить тебя слезами радости и небесной лазурью – а с тобой, моя пылкая розочка, я бы хотел станцевать под это Presto… А ты, синеглазка, будь это в моей власти, прямо не сходя с места преисполнилась бы блаженства и научилась бы черпать мед из белых роз меланхолии… А тебя, кроткая, я бы поставил превыше Геспера и Луны и хотел бы, чтобы мне или кому-то другому удалось завоевать твое сердце… А вам, маленькие светлоглазые шалуньи, четырнадцати- и пятнадцатилетние, я бы с радостью подарил несколько танцзалов, целиком заполненных шкафами с нарядами… О, нежнейшие барышни, если бы я мог хоть ненадолго перевоплотиться в Судьбу, как бы я любил вас и баловал! И как только грубое время решается мучить ваши сладкие щечки и глазки, делать их повлажневшими от слез, постаревшими, почти угасшими? —

Такой текст Вальт подкладывал под престиссимо.